Утренние уроки уже подходили к концу, и Пен до сих пор оставался незамеченным, как вдруг директор вызвал его переводить кусок из греческой трагедии. Пен не мог перевести ни единого слова, хотя маленький Тимминз, сидевший с ним рядом, изо всех сил ему подсказывал. Он сделал одну грубую ошибку, потом другую… и тут грозный директор обрушил на него свое негодование.
— Пенденнис, сэр, — сказал он, — лень ваша неисправима, а тупость беспримерна. Вы позорите свою школу, позорите свою семью и впоследствии, я в том не сомневаюсь, будете позором для своей родины. Если тот порок, сэр, что зовется матерью всех пороков, действительно таков, как о нем говорят нравоучители (а в справедливости их суждения я не сомневаюсь нисколько), то для какого же неимоверного количества грехов и преступлений вы, несчастный юноша, ныне засеваете почву! Жалкий нерадивец! Мальчик, который в шестнадцать лет переводит словом "и" вместо слова "но", повинен не только в невежестве, легкомыслии и глупости неизреченной, но и в грехе, в страшном грехе сыновней неблагодарности, о коем я не могу и помыслить без трепета. Мальчик, который не учит греческой грамматики, обманывает отца, тратящего деньги на его образование. Мальчик, который обманывает своего отца, способен и ограбить, и совершить подлог. Человек, совершивший подлог, расплачивается за свое преступление на виселице. И не к нему я испытываю жалость (ибо кара его будет заслуженной), но к сломленным горем родителям его, кои безвременно сойдут под могильные своды, или, буде они останутся живы, познают на старости лет скорбь и бесчестие. Продолжайте, сэр, но помните, что первая же ошибка подвергнет вас наказанию розгами. Кто там смеется? — крикнул директор. — Какой злонамеренный мальчик посмел засмеяться?
И в самом деле, пока учитель произносил свою тираду, позади него в классной комнате все громче раздавались смешки. Оратор стоял спиною к двери, а некий джентльмен, хорошо знакомый с расположением старинных этих покоев, ибо и майор Пенденнис и мистер Джон Пенденнис в свое время учились в этой же школе, спрашивал у мальчика, сидевшего первым от двери, где Пенденнис. Улыбаясь от уха до уха, мальчик указал на преступника, в которого директор метал громы праведного гнева, и майор невольно рассмеялся. Ему вспомнилось, как много-много лет тому назад он сам стоял у этой же колонны и его так же распекал предшественник почтенного доктора. В одно мгновение комнату облетела весть, что приехал дядя Пенденниса, и уже десятки юных лиц со страхом, но и с веселым любопытством, обращались то на приезжего, то на грозного директора.
Майор попросил мальчика, что сидел у дверей, передать доктору его карточку, и тот с лукавым видом выполнил это поручение. На карточке майор Пенденнис написал: "Я должен увезти А. П. домой. Очень болен его отец".
Когда доктор, взяв в руки карточку, с растерянным видом прервал свою речь, ученики, до тех пор пытавшиеся сдержать свое веселье, дружно расхохотались. "Молчать!" — заорал доктор и топнул ногой. Подняв голову, Пен увидел своего избавителя; майор степенно поманил его пальцем, и Пен, подхватив книги, направился к дверям.
Доктор тем временем посмотрел на часы. Было без двух минут час.
— Ювеналом мы займемся во второй половине дня, — сказал он, кивнув майору, и мальчики, поняв этот сигнал, все как один собрали свои книги и поспешили прочь из классной комнаты.
По лицу дяди юный Пен понял, что дома случилось несчастье.
— Что-нибудь… что-нибудь… с матушкой? — спросил он, едва выговаривая слова от волнения и подступивших к горлу слез.
— Нет, — отвечал майор, — но очень болен твой отец. Немедля ступай и собери свой чемодан; у ворот меня дожидается карета.
Пен убежал в пансион за своими вещами, а доктор, оставшись один в классной комнате, подошел пожать руку старому своему однокашнику. Вы бы не поверили, что перед вами тот же самый человек. Как Золушка в назначенный час превратилась из разряженной принцессы в бедную девушку в серой юбчонке, так с боем часов бесследно исчезли и велеречивая важность школьного наставника и его громоподобный гнев.
— Надеюсь, там ничего опасного? — сказал доктор. — А то жаль было бы увозить мальчика. Он славный мальчик, немножко, правда, ленивый и вялый, но зато честный, настоящий маленький джентльмен. Только вот с грамматическим разбором у него не ладится, как я ни бьюсь. Не хотите ли с нами позавтракать? Жена моя будет вам очень рада.
Но от завтрака майор Пенденнис отказался. Он объяснил, что брат его очень болен: накануне с ним случился удар, и сомнительно, что они еще застанут его в живых.
— Других сыновей у него, кажется, нет? — спросил доктор.
Майор отвечал:
— Нет.
— И люди они, сколько я знаю… богатые? — спросил доктор небрежным тоном.
— Гм… так себе, — отвечал майор.
На этом разговор их окончился; и Артур Пенденнис сел со своим дядюшкой в карету и уехал из школы — навсегда.
Когда карета проезжала через Клеверинг, конюх, который стоял, посвистывая, под воротами харчевни, многозначительно подмигнул форейтору, как бы сообщая ему, что все кончено. Жена садовника вышла отворить путникам ворота и молча покачала головой. Шторы на окнах были спущены, лицо старого лакея, встретившего их в дверях, тоже было непроницаемо. Артур побледнел, но больше от страха, нежели от горя. Ту душевную теплоту, на какую был способен покойный (а он обожал свою жену и всем сердцем любил сына и восхищался им), он таил про себя, и мальчику ни разу не удалось проникнуть за холодную внешнюю оболочку. Но Артур с младенческих лет был предметом его гордости, и имя сына было последним, какое Джон Пенденнис пытался выговорить, когда рука жены сжимала его влажную, холодеющую руку, и сознание его, мерцая, растворялось в смертной тьме, а жизнь и земной мир навеки покидали его.
Маленькая девочка, которая выглянула на минуту из-под шторы, когда карета подъехала к дому, вышла в сени и молча взяв за руку Артура, нагнувшегося, чтобы поцеловать ее, повела его наверх, к матери. Перед майором старик Джон распахнул двери в столовую. Здесь тоже были спущены шторы, и в полумраке со стен глядели мрачные портреты Пенденнисов. Майор выпил стакан вина. Бутылка была раскупорена для хозяина четыре дня тому назад. На столике в сенях лежала его вычищенная шляпа; в столовой ждали его газеты и сумка для писем с медной пластинкой, на которой выгравировано было "Джон Пенденнис, эсквайр, Фэрокс". Доктор и поверенный, видевшие, как карета проезжала через Клеверинг, прикатили в двуколке через полчаса после майора и вошли в дом с заднего крыльца. Первый из них подробно описал апоплексический удар и кончину мистера Пенденниса, помянув о его достоинствах и об уважении, каким он пользовался во всей округе, о том, какую утрату понесли в его лице корпорация мировых судей, больница графства и проч. Миссис Пенденнис, добавил он, проявляет редкостное мужество, в особенности теперь, когда приехал мистер Артур. Поверенный остался отобедать с майором, и они весь вечер проговорили о делах. Майор был душеприказчиком своего брата, и ему же, совместно с миссис Пенденнис, поручалась опека над мальчиком. Все имущество по завещанию было отказано вдове, ежели она не вступит в брак вторично (к чему такой молодой и интересной женщине вполне может представиться возможность, как галантно заметил мистер Тэтем), на каковой случай покойным были сделаны различные оговорки. Управление же домом и всем хозяйством в связи с торжественным и печальным сим событием, естественно, переходило к майору. Сразу признав за ним хозяйскую власть, старый лакей Джон, после того как принес майору Пенденнису свечу, с которой идти в спальню, последовал туда за ним, таща корзину со столовым серебром; а на следующее утро вручил ему ключ от часов в сенях — по его словам, помещик сам заводил их каждый четверг. Горничная миссис Пенденнис несколько раз прибегала к майору с поручениями. Она подтвердила слова доктора о том, каким утешением был для ее хозяйки приезд мистера Артура.
О том, что произошло между матерью и сыном, нет нужды говорить. Лучше набросить покров на священные эти изъявления любви и скорби. Материнская страсть для меня — священная тайна. В католических церквах символом ее служит богородица с кровоточащей грудью, но то же самое можно, думается мне, увидеть (и возблагодарить всевышнего за щедрость его) в любой день. Только вчера я видел одну молодую еврейку с ребенком на коленях, и лицо ее излучало на ребенка такой ангельский свет, что казалось, и мать и дитя окружены были золотым ореолом. Право же, я готов был пасть перед ней на колени и поклоняться божественной благости, наделившей нас родительским чувством, которое началось, когда появились на земле люди, и освящает всю историю рода человеческого.
Что касается до Артура Пенденниса, то хотя при виде Умершего отца он, вероятно, испытал сильное потрясение и, несомненно, жалел о его смерти, однако же я подозреваю, что уже в первую минуту горя, когда он обнимал свою мать, и нежно утешал ее, и обещал всю жизнь ее любить, — уже тогда в душе его поднималось тайное ликование и торжество. Отныне он сам — хозяин и повелитель. Он — Пенденнис; а все вокруг — его покорные слуги.
