всякий, кто продает кофе, — сведения, хотя бы частично столь же неверные, как те, из которых состоят стихи и романы, он немедленно обратился бы к Бюсселинку и Ватерману. Это тоже кофейные маклеры, но знать их адрес вам незачем. Поэтому я и остерегаюсь писать романы или вообще сообщать неправду.
Я к тому же всегда замечал, что люди, занимающиеся подобными вещами, кончали плохо. Мне сорок три года от роду, я уже в течение двадцати лет посещаю биржу, и если понадобится где опытный человек, я не ударю лицом в грязь. Немало видал я на своем веку банкротств. И каждый раз, когда я задумывался об их причинах, мне казалось, что их следует искать в ложном направлении, принятом человеком с молодости.
Я требую правды и здравого смысла и на том стою. Конечно, для священного писания я делаю исключение. Бессмыслица начинается уже с детских книжек, на ней покоится все воспитание. Ложь начинается уже с книжек Ван-Альфена, с первых же строк о «милых детках». Какой черт дернул этого старого господина выдать себя за обожателя моей сестрички Трёйтье, у которой такие ясные глазки, или моего братца Геррита, постоянно ковыряющего у себя в носу? И, однако же, он утверждает, что «про детей стихи сложил, любовью к ним движимый». Еще будучи мальчиком, я часто думал, хорошо бы встретить этого господина и, для пробы, попросить у него пряников или шариков. Разумеется, он отказал бы, и я тогда в глаза мог бы назвать его лжецом. Но мне так и не пришлось встретиться с Ван-Альфеном. Предполагаю, что его уже не было в живых к тому времени, когда я читал в его книжке, что мой отец — мой лучший друг и что моя маленькая собачка — очень верна и благодарна. Я предпочитал дружбу мальчишки Паултье Винсера, который жил рядом с нами, а собак мы вообще не держали, потому что от них грязь. Новую сестричку принесла зеленщица в большом кочане капусты. Все голландцы храбры и благородны. Римляне были довольны тем, что батавы [2] их не трогали. Тунисский бей получил расстройство желудка, когда услышал трепетание нидерландского флага. Герцог Альба был чудовищем [3]. Морской отлив в 1672 году якобы продержался более обычного, чтобы спасти Нидерланды [4]. Выдумки! Нидерланды остались Нидерландами потому, что наши предки, во-первых, не зевали и, во-вторых, держались истинной веры; в этом все дело.
Но на этом ложь не кончается. Оказывается, например, что девушки — ангелы. У того, кто это впервые открыл, наверно никогда не было сестер. Любовь — это блаженство; беги со своей возлюбленной непременно на край света. Но свет не имеет края, а любовь — глупость. Никто не скажет, что я живу плохо с женой — она дочь Ласт и К0, кофейного маклера; никто не посмеет сказать что-нибудь дурное про наш брак: я часто посещаю «Артис» [5], а у моей жены есть шаль за девяносто два гульдена; но о той нелепой любви, которая требует обязательного пребывания на краю света, у нас никогда и разговору не было. Когда мы обвенчались, мы совершили поездку в Гаагу; там жена купила фланель, из которой я и поныне ношу фуфайки, но с тех пор любовь уже не гоняла нас более по белу свету. Все это вздор и выдумки!
И разве мой брак менее счастлив, чем у людей, которых любовь довела до чахотки или до лысины? Или вы думаете, что в нашем домашнем обиходе меньше порядка, чем было бы, если бы я семнадцать лет назад в стихах изложил свое намерение жениться на моей избраннице? Вздор! Я мог бы это сделать не хуже всякого другого; ведь писать стихи — тоже ремесло, и, несомненно, более легкое, чем резьба по слоновой кости. Иначе почему пряники со стихами так дешевы? А приценитесь-ка к партии бильярдных шаров!
Я ничего не имею против стихов как таковых. Пожалуйста, расставляйте слова в каком угодно порядке, только не говорите того, чего нет.
Туманом скрыты небеса,
Четыре пробило часа.
Я не возражаю, если действительно туманно и действительно четыре часа. Но если без четверти четыре, то я, не располагая слов в искусственном порядке, скажу: туманом скрыты небеса, пробило три четверти четвертого.
Стихотворец связан размером и рифмой; он поневоле пускается на подделку и изменяет либо погоду, либо, время, в обоих случаях он солжет.
Но не только стихи развращают молодежь; пойдите в театр и посмотрите, какая ложь преподносится публике. Героя пьесы спасает из воды некто, стоящий на пороге банкротства, и спасенный дарит ему половину своего состояния. Этого быть не может! Как-то на Принцевой набережной у меня упала в воду шляпа; я дал человеку, который мне ее достал, дюббельт [6], и тот остался доволен. Я прекрасно понимаю, что, если бы он вытащил из воды меня самого, мне пришлось бы дать ему больше, но уж никак не половину моего состояния. Если так поступать, то достаточно всего два раза попасть в воду, чтобы остаться нищим. Хуже всего в этих театральных представлениях то, что публика привыкает к подобной неправде и даже ей аплодирует. Я хотел бы посмотреть, как эта аплодирующая публика из партера будет вести себя в воде! Я держусь правды и предупреждаю всех, что, если меня выудят из воды, я не заплачу столь высокой цены. Кто на меньшее не согласен, пусть оставит меня в воде. Впрочем, случись это в воскресенье, я бы, пожалуй, заплатил несколько больше: в праздники я надеваю часы с цепочкой и новый сюртук.
Да, театр портит многих даже сильней, чем романы, ведь он так нагляден! Немного мишуры и вырезанной бумаги — и все становится так заманчиво! Конечно, только для детей и для неделовых людей. Даже когда изображается бедность, все выходит неправдоподобно. Девушка, отец которой обанкротился, работает, чтобы содержать семью, — очень хорошо! Вот она садится шить, вязать или вышивать. Но потрудитесь подсчитать, сколько стежков она сделает за все время представления. Она болтает, вздыхает, подбегает к окну, а вовсе не работает. Очевидно, семье, для которой она трудится, нужно очень мало. И этакая девица — героиня пьесы! Она уже спустила с лестницы нескольких соблазнителей; она непрестанно вопит: «Ах, матушка, ах, матушка!» — и тем изображает добродетель. Что это за добродетель, когда на вязанье пары чулок
