Поэтому Клод, задумчиво глядя на счастливое, пылкое личико, повторил:
– Это ОНО?
Первым порывом Клодии было покраснеть и сказать, как она говорила так часто: «Не глупи», но за последние несколько недель она повзрослела, а потому, проглотив готовые сорваться с языка слова, все еще смущенно, но храбро ответила:
– Не знаю, Клод. Думаю да. Я с ним так счастлива.
– Он не дурачится?
– Нет. Не в том смысле. То есть он вроде как предложил мне руку и сердце перед отъездом из Лондона. Конечно, это была шутка, и мы оба посмеялись… но… ты понимаешь, о чем я, если он на самом деле ничего ко мне не испытывает, то и дальше будет шутить, и делу конец. Я хочу сказать, он не станет… он не такой, как гадкий Феррьер.
– О? Вот как? Кто он? – В голосе Клода зазвенела внезапная настороженность, точно мысленно он уже перекатывался с носка на пятку.
– Занимается прессой, ну и в каком-то роде деловой агент. Но когда речь заходит о труппе, на уме у него только одно, я про девушек.
Потому что она не знала матери, потому что у сэра Генри не было жизни помимо государственной службы, потому что Клод всегда был старше своих лет, отношения между братом и сестрой никогда не были на равных, и Клод всегда относился к сестре, как относился бы к ребенку взрослый, теперь же, когда сама Клодия повзрослела, это было скорее отношение дядюшки средних лет к любимой племяннице. Хлоя, наверное, инстинктивно это поняла и сочла разумным сразу же предостеречь Келли. Увидев лицо брата сейчас, Клодия подумала: «Рада, что никогда не видела его на ринге. Рада, что он на моей стороне».
– С тобой он руки не распускал? – спросил Клод холодным, бесстрастным и отстраненным тоном, даже ей – сторонней зрительнице – показавшимся страшнее угрозы или гнева.
– Ко мне-то и близко не подошел, слава Богу. Не знаю почему. То есть… Ну, наверное, я не в его вкусе.
– Зато теперь этот Хиггс может за тебя постоять. – Голос Клода несколько смягчился. – Сколько он получает со своей дурацкой пьесы? Достаточно, чтобы содержать тебя по меркам, к каким привык сэр Генри?
– Пять процентов. Разумеется, должно было быть больше, но Уилсон Келли называет себя соавтором и забирает остальное.
– Пять процентов чего?
– От сборов, дорогой, – ответила Клодия, чувствуя себя знатоком закулисных механизмов театра. – От того, сколько мы выручаем за билеты. Собирать пьеса способна около двух тысяч, и, наверное, ее не снимут, если сможем вытягивать на восемьсот. Но конечно, Кэрол не только пьесы пишет, у него есть рассказы и еще всякое разное. Здорово было бы, если бы он написал рассказ, а ты его проиллюстрировал! То есть вы могли бы стать соавторами.
До каких странностей способны додуматься женщины! Точно ему есть хоть какое-то дело до тех, кто писал рассказишки, которые он однажды – или дважды – иллюстрировал! Точно ему будет какой-то прок, если Хиггс скажет своему следующему редактору: «Кстати, у девушки, на которую я запал, есть брат, и он неплохо рисует», или Хиггсу, если он сам скажет: «Друг моей девушки рисует понемногу, если вам нужны картинки к текстам». Что тут вообще «здорового»? Неужели она взаправду считает иллюстрированные рассказы в журналах соавторством?
«Ну и пусть, – подумал он, – ведь в вопросах сцены-то, рискну сказать, я полный профан». А вслух, хмыкнув, произнес:
– Если пьеса будет идти десять лет и под конец он будет получать сотню в неделю, даю свое согласие.
Он встал поискать спички. Прижав пальцы к губам, она послала брату воздушный поцелуй в знак того, что оценила шутку, и сказала без необходимости, мол, ему совсем незачем… мол, он же не станет… слишком ужасно было бы, если бы Кэрол… и все еще говорила, когда он подошел к ней сзади, зажал ладонью рот и поцеловал в шею.
– Я не полный идиот, дорогая. Где я с ним встречаюсь?
– Я с ним сегодня вечером увижусь и скажу, чтобы он тебе позвонил. У него будут билеты, так что не утруждайся. Как весело будет!
– Будем надеяться, – сказал Клод.
Так или иначе, он снова увидит Хлою. Возможно, пойти с другой девушкой было бы ошибкой. Или все-таки нет? Трудно сказать. Нет, легко сказать. Просто никому, ни Хлое, ни кому-то еще, кроме него самого, нет решительно никакого дела до того, что и как он делает.
Сильви уезжала в свадебное путешетвие.
Ее Гумби был человеком предусмотрительным. Он был застрахован от всего, включая (по догадке Барнаби) брак и аппендицит; он откладывал «кое-что каждую неделю», и в конце года его ожидало повышение. «Подвязки Сильви» небольшими партиями выходили на рынок. А потому семейное предприятие «Гумберсон и Гумберсон» могло позволить себе прописанный врачами двухнедельный медовый месяц у моря в Торки.
– Простите, мистер Стейнер, если это причинит вам неудобства, но не могу же я отпустить Гумби одного в Торки, правда? Поэтому нам придется пожениться в воскресенье и сразу уехать, и Гумби говорит, что не хочет, чтобы я возвращалась в редакцию, потому что мы теперь не должны расставаться.
– Но ведь вам придется, когда он снова пойдет на работу.
– Да, но я буду в его доме, мистер Стейнер, и он в некотором смысле там будет, и он будет знать, что я там, что готовлюсь к его приходу и его жду. Ах, мистер Стейнер, кажется, не может быть большего счастья, чем просто быть одной с Гумби в нашем собственном доме.
– Ох, Сильви, Сильви! – Стейнер погрозил ей пальцем. – Вы обещали остаться со мной, пока не родите дитя. Где младенец? Предъявите.
– Непременно предъявлю, мистер Стейнер, как только сможем. Но, понимаете, это было раньше, когда я думала, что мы поселимся у моих тети и дяди, но после всего, что мы пережили, мы просто поняли, что не можем, и… Мне так жаль, что я вас подвожу, я тут была так счастлива, и вы все были ко мне так добры.
Когда она принесла Барнаби чай, он спросил:
– Так вы нас покидаете, Сильви?
– Да, мистер Раш, мистер Стейнер так любезно себя повел, и мне так стыдно, ведь я сказала…
– Вздор. Вы совершенно правы, и я бы меньше вас ценил, если бы вы вернулись.
– Правда, мистер Раш? Ну тогда мне чуточку лучше. Вот ваш чай. – Она поставила чашку на стол. – Гумби говорит, что семья должна быть не просто на первом месте, но на первом, втором и третьем. – Она счастливо рассмеялась, а потом постаралась сделать грустное лицо, когда сказала: – И кто же вам принесет чай на следующей неделе?
Неожиданным ответом оказалась мисс Джилл Морфрей.
Предложить ей это возложили на Барнаби. Остальные чуточку побаивались мисс Морфрей – даже Стейнер, которому полагалось не страшиться ни бешеных быков, ни почтальонш. Закончив с каталогом, она должна была уйти в среду. Барнаби она сказала, что никакой другой работы у нее не намечается, и как будто нисколько не сомневалась, что сумеет что-то найти, если захочет. Он знал, что у нее есть диплом секретарши. И вот во вторник Стейнер сказал ему:
– Думаю, вы слышали? Сильви не вернется, и это чертовски неудобно, и вообще вы очень в данный момент заняты?
Барнаби ответил:
– Более или менее, а что, вы хотите, чтобы я стал вашим секретарем?
– Господи помилуй, нет! – встревоженно отозвался Стейнер. – Но вы могли бы позвонить на какие-нибудь курсы и попросить прислать полдюжины экземпляров, а потом выбрать мне кого-нибудь, временно, конечно.
И тогда Барнаби спросил:
– Как насчет мисс Морфрей?
Стейнер уставился на него.
– Да, но мне не нужно, чтобы библиотекарь составлял рубрики моих писем и каталогизировал мой чай, мне нужно…
– Она и секретарша тоже. Всего понемногу.
– Вот как? Вы хорошо ее знаете?
– Водил на днях на ленч.
– Разумеется. Кто бы сомневался, что вы поведете самую красивую девушку на ленч. Она согласится?
– Возможно.
– Поговорите с ней и пошлите ее ко мне.
– Ладно.
– Уж постарайтесь ради меня. Скажите, что если за редакцию нужно поручиться, Сильви даст нам рекомендации. Я бы попросил рекомендаций у пастора, но он не мог бы сказать больше, чем могу я о его Церкви: «Снаружи все в порядке». – И когда Барнаби был уже у двери, окликнул: – И еще одно, мистер Раш! Дайте ей ясно понять, что мне нужна не гувернантка, а секретарша.
– Не такая уж она страшная, – рассмеялся Барнаби.
– Вам видней. Я говорил с ней только пять минут и все время заискивающе улыбался.
Сунув голову в дверь кладовой, Барнаби попросил:
– Не зайдете ли на минутку ко мне, мисс Морфрей? Нам нужно поговорить, и не стоит мешать миссис Прэнс.
Она посмотрела на него холодно.
– Боюсь, в настоящий момент я занята. Мне работать надо. И кстати, надеюсь, вы будете рады слышать, что я отдала мистеру Стейнеру два пенса за тот телефонный звонок.
– Что он сказал?
– Он сказал: «О Боже!»
– Ну, если сумеете на минутку об этом забыть, заходите ко мне, когда будете меньше заняты, и я буду очень рад. Я как раз о работе хочу поговорить.
К себе он вернулся раздосадованный: она совсем как ребенок, который затаил глупую мелкую обиду и считает, что это придает ему достоинства. Он уже жалел, что предложил ее кандидатуру Стейнеру.
