раз прогуляться к камням, по заросшей травой тропинке она поднималась, испытывая совсем иные ощущения. Как и прежде, ее встретила миниатюрная незнакомка, только теперь ее необычные глубокие глаза смотрели печально, и миссис Арлингтон показалось, будто бы она явилась на собственные похороны. Миниатюрная незнакомка снова взяла ее за руки и заставила пережить ужас падения. Но на этот раз падение закончилось не борьбой и усилиями, а перешло в сон, и когда миссис Арлингтон открыла глаза, рядом вновь никого не было. Ежась от озноба и необъяснимой усталости, она медленно добрела до дома, и так как не была голодна, легла в постель, не дождавшись ужина. Даже самой себе она не смогла бы объяснить, почему плакала, пока не уснула.
По-видимому, нечто подобное произошло и с остальными – за исключением миссис Мэриголд. Как нехотя признает доктор, именно случай миссис Мэриголд убедительнее прочих рушит его гипотезу. Явившись из небытия, миссис Мэриголд развернула бурную деятельность, которая доставляла ей несомненное удовольствие. Она перестала носить обручальное кольцо как пережиток варварских времен, когда женщины были всего-навсего товаром и рабынями, и произнесла на собрании свою первую речь в защиту брачной реформы. В ее случае пришлось прибегнуть к ухищрениям. Мальвина в слезах согласилась, и члену парламента Мэриголду оставалось лишь привести в тот же вечер миссис Мэриголд к Крестным камням и оставить там, объяснив, что Мальвина не прочь снова повидаться с ней – «и просто поболтать».
Все завершилось бы успешно, если бы коммандер Раффлтон не возник в обрамлении дверей гостиной как раз в тот момент, когда Мальвина уже уходила. Коммандеру написал его кузен Кристофер, особенно настоятельно – после случая с Арлингтонами, и с тех пор Кристоферу несколько раз уже казалось, что он слышит шум пропеллера, однако он неизменно убеждался, что ослышался. Кузен Кристофер объяснял Мальвине его отсутствие «государственными делами», и Мальвина, зная, насколько занятыми людьми были во все века рыцари и воины, одобрительно воспринимала его объяснения.
Коммандер Раффлтон застыл, держа в руке шлем.
– Только сегодня днем прибыл из Франции, – объяснил он. – Нет ни минуты свободной.
Однако он все-таки выкроил время, чтобы направиться прямо к Мальвине. Рассмеявшись, он схватил ее в объятия и крепко поцеловал в губы.
Целуя ее в прошлый раз в саду, на глазах у профессора, Раффлтон заметил, что Мальвина осталась бесстрастной, только необычная улыбка порхала по ее губам. А теперь случилось странное: дрожь прошла по ее телу, она покачнулась и затрепетала. Профессор испугался, что она лишится чувств, а Мальвина, словно пытаясь удержаться на ногах, обвила обеими руками шею коммандера Раффлтона, издала странный негромкий возглас – профессору он показался похожим на ночной вскрик гибнущего лесного существа, – прижалась к Раффлтону и всхлипнула.
Бой часов напомнил профессору о назначенной встрече с миссис Мэриголд.
– Времени у вас в обрез, – предупредил он, бережно пытаясь разжать руки Мальвины. – Обещаю вам: я задержу его до вашего возвращения.
Мальвина не поняла, о чем речь, и профессор напомнил ей.
Она не сдвинулась с места, только сделала жест, словно пыталась схватить что-то незримое. Затем уронила руки и перевела взгляд с коммандера на профессора. Лишь потом профессор вспомнил, что в тот момент исчезла ее таинственная отчужденность, она уже не казалась существом не от мира сего. Ничего необычного в ее присутствии больше никто не чувствовал.
– Мне очень жаль, – заговорила Мальвина. – Но уже поздно. Я всего лишь женщина.
И миссис Мэриголд мыслит до сих пор.
А далее следует пролог. Конечно, ему полагалось бы предшествовать всему вышеизложенному, однако все подробности этого пролога стали известны лишь позднее, когда все закончилось. О них рассказал коммандеру Раффлтону его товарищ, француз, который в мирное время был художником, вращался в соответствующих кругах, особенно среди тех, кто ищет вдохновения на просторах и в овеянных дыханием легенд долинах древней Бретани. Позднее коммандер повторил его рассказ профессору, а тот просил лишь об одном: хотя бы некоторое время ничего не говорить доктору. Ибо доктор увидит в рассказе подтверждение своим ограниченным, скованным здравым смыслом теориям, тогда как профессора этот рассказ всецело убедил в абсолютной правоте его предположений.
Все началось в 1889 году (от Рождества Христова), в один особенно ненастный вечер в конце февраля – «в ночь зимней бури», как ее назвал бы автор типичного романа. Местом действия стал уединенный дом мадам Лавинь, стоявший на краю пустошей, которые окружали вымирающую деревушку Аван-а-Крист. Мадам Лавинь вязала чулок, ибо вязанием зарабатывала себе на хлеб, как вдруг услышала, что кто-то прошел мимо дома и постучал в дверь. Мадам не поверила своим ушам: откуда здесь взяться прохожему в такой час и среди бездорожья? Но через несколько минут стук повторился, и мадам Лавинь со свечой в руках отправилась посмотреть, кто пришел. Едва она отперла дверь, порыв ветра погасил свечу, поэтому мадам Лавинь никого не увидела. Она позвала, но ответа не дождалась. Уже собираясь запереть дверь, она вдруг услышала негромкий звук. Но не плач. Похоже, кто-то невидимый еле слышным голосом произнес слова, которых мадам не поняла.
Мадам Лавинь перекрестилась, пробормотала молитву, а потом снова услышала тот же звук. Он исходил откуда-то снизу, и она, пошарив руками и ожидая найти бродячую кошку, нащупала большой сверток – мягкий, теплый, но, конечно, сыроватый. Мадам Лавинь внесла его в дом, заперла дверь, снова зажгла свечу и положила сверток на стол. И увидела в нем крошечного младенца.
Подобные ситуации всегда затруднительны. Мадам Лавинь поступила так же, как сделали бы на ее месте большинство людей: развернула сверток, с малышом на коленях села перед неярким огнем очага, топившегося торфом, и задумалась. Ребенок согрелся и был явно доволен, и мадам Лавинь подумала, что стоило бы раздеть его и положить на кровать, а потом снова заняться вязанием. Утром она обратится к отцу Жану и последует его совету. Таких тонких тканей, в которые был одет младенец, она в жизни не видывала. Снимая с него вещицы одну за другой, она нежно проводила по ним кончиками пальцев, а когда наконец сняла последнюю и ее взгляду предстало маленькое белое существо, мадам Лавинь вскрикнула, вскочила и чуть не уронила младенца в огонь. Ибо она увидела метку, по которой каждый бретонский крестьянин мог определить, что перед ним не человеческое дитя, а фея.
Мадам Лавинь прекрасно понимала, что ей следовало бы распахнуть дверь и швырнуть младенца в темноту. Так поступили бы большинство женщин ее деревни, а потом провели в молитве на коленях остаток ночи. Но тот, кто выбрал ее дом, не прогадал. К мадам Лавинь вернулись воспоминания о милом муже и трех рослых сыновьях, которых одного за другим отняло у нее завистливое море, и она решила: будь что будет, но избавиться от ребенка она не в силах. Ребенок, несомненно, почувствовал ее настроение, потому что понимающе улыбнулся, протянул ручонки и коснулся смуглой морщинистой кожи мадам Лавинь, напомнив ее сердцу, как давно оно не билось от волнения.
Отец Жан – по всей видимости, мягкосердечный, терпимый и мудрый человек – не усмотрел в случившемся ничего дурного. Конечно, если мадам Лавинь может позволить себе такую роскошь, как воспитание младенца. Возможно, это принесет опекунше удачу. И в самом деле, куры мадам стали нестись чаще прежнего, а огородик на отвоеванном ею у пустоши клочке земли реже зарастал сорняками.
Разумеется, известие быстро разнеслось по округе. Возможно, мадам Лавинь и заважничала, но и соседи не желали водить с ней дружбу, неодобрительно качали головами, и ребенок рос один, без друзей. К счастью, дом мадам стоял на отшибе, а рядом, на огромных пустошах, с избытком хватало укромных уголков. Единственным товарищем малышки стал отец Жан. Отправляясь навестить свою паству, рассеянную по обширной территории прихода, он брал девочку с собой, а приближаясь к очередной уединенной ферме, оставлял маленькую спутницу прятаться среди утесника и папоротника.
Он понял, что все попытки церкви вытравить суеверия в этой окруженной морем и пустошами деревушке напрасны. Пришлось предоставить эту задачу времени. Возможно, позднее удастся поместить девочку в какой-нибудь монастырь, где она
