Пришла пора Ла Гранхи,[317] и, увидев возможность спасения родины, я стал одним из тех первых кристиносов, [318]которые чуть ли не тайно вооружались в Мадриде. Вскоре известный министр, не любивший опасных нововведений, видимо счел дурным и это нововведение – наше стремление стать кристиносами, и мы – я и некоторые другие – отправились в ссылку.
Возвратился я из ссылки благодаря заступничеству. Взошла заря 27 октября. Роялисты угрожали Мадриду. Полный патриотических чувств, я вышел на улицу, чтобы спасти родину, находившуюся в опасности; я разоружил, рискуя жизнью, многих роялистов. Но опасность миновала, мятежники сдались на милость победителей, и власти, которым я представил свои трофеи, приказали меня арестовать, потому что родина больше не нуждалась в моих услугах, и к тому же я взялся за оружие, не имея на то разрешения. Странная все-таки бывает судьба у человека. Если бы роялисты действовали энергичнее, я стал бы героем дня. Но они быстро сдались, и я превратился в бунтовщика, в зачинщика беспорядков. Если бы роялисты победили, меня бы повесили. Руководители моей партии поступили со мной более благородно, ограничившись лишь тюремным заключением.
Но, наконец, я вышел из тюрьмы и снова полон энтузиазма. «Ведь рано или поздно мы, либералы, – подумал я, – должны же быть вознаграждены». Я решил записаться в городскую милицию, но мне сказали, что, лишившись в 23-м году своего небольшого имущества, я не могу представить гарантий. Как прекрасно поступили роялисты, разорив нас дочиста! Ведь если бы нам что-нибудь оставили, мы смогли бы вооружиться против них. Тем временем появился на свет Статут и основные законы. Я являюсь, чтобы требовать восстановления в прежней должности. Но, друг мой, в основных законах ничего не сказано о лотерее; черт побери все эти современные изобретения! Хотя я перелистал все исторические хроники и метрические записи, в них мне ничего не удалось разыскать: так что я убедился, что лотерея – это новшество. Моя служба, таким образом, не имела никакого отношения к монархии. Поскольку мои претензии не опирались на основные законы, их сочли неосновательными.
Между тем ряды милиции расширялись и, наконец, приняли и меня. Я предоставил себя в распоряжение родины, чтобы отправиться в Бискайю, полагая, что в этом есть нужда! Какое заблуждение! Ни в ком там нет нужды. Я изучаю военное дело, но так как нас не собирают, то, поверите ли, сеньор Фигаро, я до сих пор не знаю в лицо ни одного из своих товарищей по милиции.
Но все это пустяки. Были раскрыты какие-то заговоры, и меня арестовали как сторонника анархии. Началось следствие, розыски. Единственное, что удалось установить, это то, что я находился в тюрьме. Опасность, таким образом, существовала не для родины, а для меня.
Таково мое положение, сеньор Фигаро. При всем том я остаюсь либералом: что ж поделаешь, если рубашка всегда оказывается мне не по размеру.
Имея в виду все, что я рассказал, умоляю вас позаботиться, чтобы ваше перо не дремало, шествуя по пути оппозиции, по которому оно столь славно двигалось до сих пор. И помните, что если вы сдадите позиции, я и мои друзья ославим вас на весь мир, как продавшегося правительству.
От правительства толку не видно, и наше спасение – только в упорной оппозиции. Итак, держитесь за оппозицию, сеньор Фигаро, и удвойте силу своих сатирических выпадов, если хотите сохранить уважение вашего покорного слуги.
Либерал прогрессивный, но без должности».Таковы два письма. Оба автора – либералы; оба – честные люди, стремящиеся к благу отчизны. Но если я буду писать как прогрессивный либерал, про меня скажут, что я продался дон Карлосу. Если же примусь писать на правительственный лад, то другие заявят, что я продался правительству. Ах, если бы по крайней мере мне было известно, какая сторона платит больше!
Благодарение господу, что мы, наконец, пришли к доброму согласию; благодарение господу, что наступила эра взаимопонимания!
Европейское бедствие[319]
Провидение в своих тайных помыслах ниспосылало человеку в разные периоды его истории немало великих бедствий. Уже в незапамятные времена ничего не ведавший дотоле человек познал несчастье, которое непосредственно предшествовало сотворению нашего злополучного мира. Тот, кому довелось увидеть, что мужчина жертвовал своим ребром ради создания женщины, по всей вероятности не обладал особым даром предвидения, иначе он сразу же отдал бы себе отчет (да простят мне этот анахронизм!) в том, что наше счастье не будет долговечным. Так оно и случилось. Хитрый змий заговорил, и женщина доверилась первому же пришельцу. К несчастью, подобная уступчивость стала повторяться из века в век. С древа познания добра и зла упало яблоко, и с тех пор мы, кажется, ничего не познавали, кроме зла. Доверчивый супруг вкусил запретный плод, и сразу же рухнуло здание цветущего рая. Это было первым бедствием, и к тому же не самым легким. Благодаря проступку первого человека мы стали жить на земле. Затем появляется еще один смертный, а с ним и новый проступок! этот второй смертный начинает с того, что убивает третьего: так рождается богом проклятое племя и наступает второе бедствие. Хорошенькое начало, по которому не трудно уже предсказать и конец! Первое человекоубийство, увы, оказалось не последним. Человек погрязает во зле, один порок сменяется другим, одно преступление влечет за собой другое, словом, дело принимает такой скверный оборот, что всевышнему все это, наконец, надоело, и, раскаиваясь в содеянном ранее, он насылает на землю потоп и истребляет всякую плоть. Потоп! Ни деревья, ни высокие горы не приносят спасения. Разверзается твердь небесная, низвергается ливень, и в бурных потоках гибнет все живое. Это третье бедствие.
Но вот человек снова начинает заселять землю, и с этих пор бедствиям нет числа. Едва успев пережить страшное наказание, он снова отваживается на преступление. Он забывает и своего бога и свою религию: потоп ничему его не научил. Об этом узнает создатель и, разуверившись в силе воды, испытывает теперь на нечестивых городах Содоме и Гоморре[320] разрушительную силу огня; но и это не помогает. В соляной столб превращает он любопытного; в Вавилоне смешивает языки дерзких потомков Ноя, превращает знаменитую Вавилонскую башню просто-напросто в раек одного из мадридских театров. Напрасный труд! С тех пор все говорят, и никто никого не понимает. Но положение наше все же улучшилось. Потоки воды льются, низвергается огонь, образуется соль, новые языки так и сыплются, а дерзкий человек все это обращает себе же на пользу: он строит корабли и начинает свободно плавать по поверхности вод, овладевает тайной огня и получает тепло, собирает соль и сдабривает ею похлебку, не только научается языкам, но еще и преподает их за весьма скромную плату: тридцать реалов в месяц… Кому же отныне может прийти в голову пустое желание продолжать свой путь по дороге людских бедствий?
Еще до своего вступления на землю обетованную человек начинает поклоняться золотому тельцу, который стал символом девятнадцатого столетия – эпохи, боготворящей золото в любом виде – даже в образе теленка; в Иерихоне он вдребезги разбивает всю глиняную утварь;[321] в Египте предметом его поклонения становится репчатый лук (выбор идола явно свидетельствует о дурном вкусе); в Индостане он воздает почести солнцу и огню; в Западной Индии, где всегда было больше западного, чем индийского, он поклоняется полной луне; в Азии его чувства проявляются более сдержанно: он поклоняется только полумесяцу; в Африке он выказывает почтение ядовитым тварям; в Европе объектом его культа являются знаменитые убийцы и воры, а в честь своих тиранов он воздвигает алтари.
Исчезнувшая Атлантида[322] явилась причиной многих роковых открытий, совершенных позже мореплавателями; вулканы приходят в действие и заливают человека огненной лавой; одна за другой разражаются, страшные бури; то здесь, то там вспыхивает чума; народы поднимаются друг на друга войной, – всюду полное смятение и повсюду женщины; сплошная цепь ошибок, несчастий, преступлений и всеобщая неразбериха: мир заполоняют бедствия. Оставим, однако, в стороне мировые бедствия и займемся европейскими. Едва зародилась европейская общественность, давшая миру Елену, как вся Европа поднимается против Азии и устремляется на утлых суденышках к берегам Трои, неся с собой гибель и разорение.[323] Заметьте себе, что первое европейское бедствие возникло из-за того, что слишком большое значение придавали женской верности.
Вернувшись с победой, аргосцы[324] застают у себя дома прелюбодеяния, убийства, кровосмешение. Сто республик, поднявшиеся в едином порыве к свободе, сразу же накладывают друг на друга цепи рабства. Войско персов доходит до Марафона,[325] и европейское общество облекается в траур. Заметьте себе, что вторым бедствием была иностранная интервенция.
