— Не знаю, что вы называете реальностью. Для меня единственная реальность — только это.
Она ответила на эти слова долгим молчанием, а тем временем карета, миновав какую-то полутемную улицу, выехала под ослепительные огни 5-й авеню.
— Значит, раз я не могу стать вашей женой, вы хотите, чтобы я стала вашей любовницей? — спросила госпожа Оленская.
Грубость ее вопроса испугала Арчера; женщины его круга избегали этого слова даже в тех случаях, когда разговор близко касался подобных тем. Он заметил, что госпожа Оленская произнесла его так, как будто оно занимало законное место в ее словаре. Неужели его свободно употребляли при ней в той ужасной жизни, от которой она бежала? От неожиданности он вздрогнул и, запинаясь, проговорил:
— Я… я хочу каким-то образом уйти с вами туда, где подобных слов… подобных понятий… не существует. Туда, где мы будем просто жить, как два человека, которые любят друг друга, не мыслят жизни друг без друга, и где больше ничего на свете не имеет значения.
С глубоким вздохом, который перешел в смех, она проговорила:
— О, мой милый, где эта страна? Бывали ли вы В ней? — Остановившись и увидев, что он угрюмо молчит, она продолжала: — Я знаю стольких людей, которые пытались ее найти, и, поверьте, все они по ошибке сошли на промежуточных станциях вроде Булони, Монте-Карло или Пизы, и эти станции ничем не отличались от того старого мира, который они покинули, — разве что были гораздо меньше, грязнее и беспорядочнее.
Он еще никогда не слышал, чтобы она говорила таким тоном, и ему вспоминалась давешняя ее фраза.
— Да, Медуза Горгона и в самом деле осушила вам слезы.
— И открыла мне глаза. Люди заблуждаются, думая, что она ослепляет. Напротив, она не позволяет им закрыть глаза, и поэтому они никогда больше не могут погрузиться в блаженную тьму. Кажется, есть такая китайская пытка. Непременно должна быть. О, поверьте, это жалкая маленькая страна!
Карета пересекла 42-ю улицу — крепкая лошадка Мэй мчала их на север с быстротою кентуккийского рысака. Арчер задыхался от сознания растраченных напрасно слов и минут.
— Что, по-вашему, ожидает нас? — спросил он.
— Нас? Но ведь нас в этом смысле не существует! Мы близки друг другу, только оставаясь друг от друга вдалеке. Тогда мы можем быть самими собой. В противном случае мы всего лишь Ньюленд Арчер, муж двоюродной сестры Эллен Оленской, и Эллен Оленская, двоюродная сестра жены Ньюленда Арчера, которые пытаются быть счастливыми за спиной у тех, кто им доверяет.
— О, я отрешился от всего этого, — со стоном вырвалось у него.
— Нет! Вы никогда от этого не отрешались. А я отрешалась, — каким-то странным голосом произнесла она, — и я знаю, что это такое.
Он сидел молча, оглушенный немой болью. Потом, пошарив в темноте звонок к кучеру и вспомнив, что Мэй, желая остановиться, звонила два раза, позвонил, и карета подъехала к тротуару.
— Почему вы остановились? Это ведь не дом бабушки! — воскликнула мадам Оленская.
— Нет, но я выйду здесь, — пробормотал он, открывая дверцу и соскакивая на мостовую. В свете уличного фонаря он увидел ее испуганное лицо и инстинктивное движение, которое она сделала, желая его удержать. Он закоыл дверцу и на мгновенье прислонился к окну.
— Вы правы — мне не надо было встречать вас сегодня, — проговорил он, понижая голос, чтобы не расслышал кучер. Она наклонилась вперед, словно хотела что-то сказать, но он уже велел кучеру трогать И, стоя на углу, смотрел вслед удалявшейся карете. Снег перестал, и резкий ветер дул ему в лицо. Вдруг он ощутил на своих ресницах что-то холодное и твердое и понял, что плачет и что от ветра его слезы превратились в льдинки.
Сунув руки в карманы, он быстрым шагом пошел по 5-й авеню к своему дому.
Вечером, когда Ньюленд перед обедом вернулся домой, в гостиной было пусто. Они с Мэй обедали вдвоем — по случаю болезни миссис Мэнсон Минготт все приглашения отменили, а так как Мэй была пунктуальнее его, он удивлялся, что ее еще нет. Он знал, что она дома, — переодеваясь, он слышал, как она ходит по своей комнате, и теперь стал гадать, почему она задержалась.
У него вошло теперь в привычку строить подобные предположения, чтобы крепче связать свои мысли с реальностью. Иногда ему казалось, что он нашел причину, почему его тесть до такой степени погряз в пустяках, — возможно, когда-то давно мистером Велландом тоже владели мечты и порывы и он созвал всех духов домашнего очага, чтобы от них оборониться.
Когда Мэй наконец появилась, он обратил внимание на ее усталый вид. Она надела тесно стянутое корсетом обеденное платье с низким вырезом, чего минготтовский церемониал требовал даже в самых неофициальных случаях, и, как всегда, собрала свои белокурые локоны в пышный узел, но лицо ее казалось осунувшимся и даже поблекшим. Однако глаза ее, по обыкновению, ласково на него смотрели, как и накануне сверкая ослепительным голубым светом.
— Куда ты девался, милый? — спросила она. — Я ждала тебя у бабушки, но Эллен приехала одна и сказала, что ты вышел раньше, так как торопился по делу. Что-нибудь случилось?
— Ничего, просто я вспомнил, что до обеда мне надо было отправить несколько писем.
— А… — протянула она. — Жаль, что ты не заехал к бабушке, но раз письма были срочные…
— Очень срочные, — отвечал он, удивленный ее настойчивостью. — Да мне и незачем было заезжать к твоей бабушке. Я не знал, что ты там.
Мэй обернулась и подошла к зеркалу, висевшему над камином. Когда она стояла, подняв руку, чтобы закрепить выбившуюся из затейливой прически прядь, Арчера поразила какая-то скованность и напряженность ее позы, и он подумал, что убийственное однообразие их жизни начинает сказываться и на ней. Потом он вспомнил, что, уходя утром из дому, слышал, как она с лестницы крикнула ему вдогонку, что будет ждать его у бабушки и они вместе поедут домой. Он весело ответил: «Ладно!», а потом, погрузившись в мечты, забыл о своем обещании. Теперь ему стало стыдно, но он рассердился, что такая пустячная оплошность ставится ему в вину после почти двухлетнего брака. Ему надоело жить в умеренно теплой атмосфере бесконечного медового месяца, без жарких порывов страсти, но со всеми ее притязаниями. Если бы Мэй высказала свои жалобы (а он подозревал, что их немало), он мог бы со смехом их отмести, но ее приучили прятать воображаемые раны под спартанской улыбкой.
Чтобы скрыть досаду, он осведомился о здоровье бабушки, и она отвечала, что миссис Минготт лучше, но что ее очень расстроили последние новости о Бофортах.
— Какие новости?
— Говорят, они собираются остаться в Нью-Йорке. По-моему, он хочет заняться страховым делом или чем-то в этом роде. Они подыскивают скромный домик.
Нелепость этой затеи не подлежала сомнению, и они поднялись в столовую. За обедом разговор вращался в своем обычном ограниченном кругу, но Арчер заметил, что жена его ни разу не упомянула ни о госпоже Оленской, ни о том, как встретила ее старуха Кэтрин. Хотя это его и обрадовало, однако же показалось несколько зловещим.
Кофе был сервирован в библиотеке, и Арчер, закурив сигару, снял с полки томик Мишле.[176] С тех пор как Мэй взяла себе в привычку вечерами, увидев у него в руках книгу стихов, просить, чтобы он почитал ей вслух, он пристрастился к истории — не потому, что не переносил звука собственного голоса, а потому, что всегда мог заранее предвидеть ее комментарии по поводу прочитанного. В дни их помолвки она (как он теперь понял) попросту повторяла его слова, но когда он перестал поставлять ей готовые суждения, начала высказывать свои, и эти комментарии портили ему все удовольствие.
Убедившись, что он остановил свой выбор на историческом труде, она достала свою рабочую корзинку, подвинула кресло к лампе с зеленым абажуром и вынула подушку, которую вышивала ему на диван. Она не была рукодельницей — ее большие сильные руки были созданы для верховой езды, гребли и других занятий на открытом воздухе, но раз все жены вышивают подушки своим мужьям, значит, и ей не следует пренебрегать еще одним доказательством супружеской преданности.
Она села так, что Арчер, подняв глаза, мог увидеть ее склоненную над пяльцами фигуру, обшитые кружевом рукава, соскальзывающие к крепким округлым локтям, сверкающий сапфир над широким золотым обручальным кольцом на левой руке и правую руку, которая медленно и старательно прокалывала холст. Глядя, как она сидит в ярком свете лампы, он с тайным отчаянием говорил себе, что всегда будет знать, какие мысли таятся под этим гладким лбом, и что в будущем она ни разу не удивит его никаким неожиданным настроением, никакой новой мыслью, никаким проявлением слабости, жестокости или капризом. Весь свой запас поэзии она истратила за время их короткого романа, и ее способность к эмоциям атрофировалась, потому что нужда в ней отпала. Теперь Мэй просто созревала, постепенно превращаясь в копию своей матери, и каким-то таинственным образом пыталась сделать из него второго мистера Велланда. Он отложил книгу, с шумом встал, и она тотчас подняла голову.
