— Что случилось?
— Здесь душно, мне нечем дышать.
По его настоянию шторы в библиотеке не закреплялись неподвижно над несколькими слоями тюля, как в гостиной, а свободно двигались по золоченому карнизу, и теперь он их раздвинул, поднял фрамугу и высунулся из окна в ледяную ночь. Уже от одного того, что он не смотрит на Мэй, сидящую под его лампой возле его стола, а видит другие дома, крыши, трубы, чувствует, что существуют другие люди, кроме него, другие города, за пределами Нью-Йорка, и целый мир за пределами его мира, в голове у него прояснилось, и ему стало легче дышать.
Постояв так несколько минут, он услышал голос Мэй:
— Ньюленд! Закрой окно. Ты простудишься насмерть. Он опустил фрамугу и обернулся.
— Простужусь насмерть? — повторил он. и ему захотелось добавить: «Так ведь я уже умер, умер много месяцев назад».
Эти слова внезапно навели его на дикую мысль. А что, если умрет она? Что, если она обречена умереть, скоро умрет, и он будет свободен! Мысль, что он стоит в этой знакомой теплой комнате, смотрит на нее и желает ей смерти, была такой невероятной, такой заманчивой и всепоглощающей, что он не сразу осознал, насколько она чудовищна. Ему просто казалось, будто судьба посылает ему соломинку, чтоб за нее могла ухватиться его больная душа. Да, Мэй может умереть, ведь умирают же люди — такие же молодые и здоровые, как она, — она может внезапно умереть и дать ему свободу.
Она подняла голову, и по ее широко раскрытым глазам он понял, что она прочитала что-то странное в его глазах.
— Ньюленд! Ты не заболел?
Он покачал головой и пошел к своему креслу. Она склонилась над пяльцами, и, проходя мимо, он погладил ее по голове.
— Бедная Мэй!
— Бедная? Почему бедная? — с каким-то неестественным смехом переспросила она.
— Потому что я никогда не смогу открыть окно, не заставив тебя волноваться, — тоже со смехом отозвался он.
Она помолчала, потом, не поднимая головы от работы, тихо сказала:
— Я никогда не стану волноваться, если ты будешь счастлив.
— Ах, дорогая, я никогда не буду счастлив, если не смогу открывать окна!
— В такую погоду? — возразила она, и он со вздохом погрузился в книгу.
Прошло дней шесть или семь. Арчер ничего не слышал о госпоже Оленской и понял, что при нем никто из членов семьи не упомянет ее имени. Он не пытался с нею видеться — пока она находилась у бдительно охраняемой постели старухи Кэтрин, об этом не могло быть и речи. В состоянии такой неопределенности он позволил себе плыть по течению, сознавая, как в нем подспудно зреет решимость, которую он обрел, когда высунулся из окна библиотеки в ледяную ночь. Сила этой решимости помогла ему ждать, ничем себя не выдавая.
И вот однажды Мэй сказала ему, что миссис Минготт просит его зайти. В этой просьбе не было ничего удивительного, потому что старуха постепенно поправлялась, а она никогда не скрывала, что предпочитает Арчера мужьям всех остальных внучек. Мэй сообщила ему о приглашении с очевидным удовольствием — она очень гордилась тем, что старухе Кэтрин нравится ее муж.
Воцарилась минутная пауза, а потом что-то заставило Арчера сказать:
— Хорошо. Давай съездим сегодня вместе?
Лицо его жены посветлело, но она тотчас ответила:
— О, лучше поезжай сам. Бабушке надоедает слишком часто видеть одни и те же лица.
Когда Арчер позвонил у дверей старой миссис Минготт, сердце его отчаянно билось. Он больше всего на свете хотел ехать к ней один, надеясь, что этот визит даст ему возможность сказать госпоже Оленской несколько слов наедине. Он решил подождать, пока такая возможность естественно представится сама, и вот это наконец случилось, и вот он уже здесь на пороге. За этой дверью, за этими гардинами из желтого штофа в комнате, примыкающей к прихожей, она наверняка его ждет, через минуту он ее увидит и сможет поговорить с ней, прежде чем она проводит его в комнату больной.
Он хотел задать ей только один вопрос, и тогда ему станет ясно, что делать. Его интересовало всего лишь, какого числа она возвращается в Вашингтон, и на этот вопрос она едва ли откажется ответить.
Но в желтой гостиной его ждала мулатка-горничная. Сверкая зубами, словно белыми клавишами рояля, она открыла раздвижные двери, и он предстал перед старой Кэтрин.
Старуха восседала в огромном, похожем на трон кресле возле кровати. Рядом на подставке красного дерева стояла литая бронзовая лампа с круглым гравированным абажуром, прикрытым зеленым бумажным экраном. Нигде не было видно ни книг, ни газет, ничего такого, чем обыкновенно занимаются женщины, — единственный интерес миссис Минготт всегда составлял разговор, и она сочла бы ниже своего достоинства притворяться, будто Арчер не заметил ни малейших последствий удара. Она просто казалась бледнее обычного, в складках и впадинах ее тучной фигуры залегли темные тени, а гофрированный чепец с накрахмаленными бантами между двумя первыми подбородками и кисейный платок, повязанный крест-накрест поверх вздымающегося на груди лилового халата, придавали ей сходство с какой-нибудь из ее собственных умных и добродушных прародительниц, неумеренно предававшихся чревоугодию.
Она протянула ему одну из своих маленьких ручек — они, словно любимые котята, уютно пригрелись на ее необъятных коленях, и сказала служанке:
— Больше никого не пускай. Если приедет дочь или невестка, скажи, что я сплю.
Служанка вышла, и старуха обратилась к Арчеру.
— Скажите, друг мой, я очень безобразна? — весело спросила она, вытягивая другую руку, чтобы пригладить складки кисеи на своей недосягаемой груди. — Дочери мне говорят, что в моем возрасте это не имеет значения — но ведь безобразие тем страшнее, чем труднее его скрыть!
— Дорогая моя, вы прекрасны, как никогда! — в тон ей отвечал Арчер, и она, откинув голову, засмеялась.
— Однако мне далеко до Эллен! — с лукавым огоньком в глазах выпалила она и, прежде чем он успел ответить, добавила: — Надеюсь, вы еще раз убедились в этом, когда везли ее с парома?
Он засмеялся., и старуха продолжала:
— Уж не потому ли она высадила вас из кареты, что вы ей об этом сказали? В мое время молодые люди по своей воле не бросали хорошеньких женщин! — она снова усмехнулась и с досадой заметила: — Как жаль, что она вышла замуж не за вас, я ей давно говорю. Это избавило бы меня от стольких хлопот. Но разве кто-нибудь думает о том, чтобы избавить свою бабушку от хлопот?
Уж не выжила ли она из ума, подумал было Арчер, но она вдруг заявила:
— Впрочем, теперь все уладилось, она останется со мной, а остальные родственники пусть говорят, что им угодно! Стоило ей пробыть здесь пять минут, как я уже готова была встать на колени и умолять ее остаться — и встала бы, если б только за последние двадцать лет мне удалось хоть разок увидеть пол!
Аочео молча слушал, и она продолжала:
— Они меня уговорили, как вам, наверное, известно — Лавел, Леттерблер, Августа Велланд и все остальные, — внушили мне, что я должна твердо стоять на своем и не давать ей денег, пока она не поймет, что ее долг — вернуться к Оленскому. Они думали, что им удалось убедить меня, когда этот секретарь явился сюда с последними предложениями — между прочим, весьма выгодными. В конце концов, брак есть брак, а деньги есть деньги, и то, и другое — вещи по-своему полезные… и я не знала, что отвечать… — Она умолкла и глубоко вздохнула, словно ей стало трудно говорить. — Но стоило мне ее увидеть, как я сказала: «Ах ты моя славная птичка! Снова посадить тебя в эту клетку? Никогда!» И вот теперь решено: она останется здесь и будет ухаживать за бабушкой, пока еще есть бабушка, за которой можно ухаживать. Перспектива не очень веселая, но Эллен ничего не имеет против, и я, конечно же, сказала Леттерблеру, чтобы ей выплачивали приличное содержание.
Молодой человек слушал, раскрасневшись от волнения, не зная, радоваться ему или огорчаться. Он так тщательно разработал план своих дальнейших действий, что не мог сразу направить свои мысли в другое русло. Однако постепенно им овладело восхитительное сознание того, что все препятствия устранены и перед ним чудесным образом открылись новые возможности. Если Эллен согласилась переехать к бабушке, то, несомненно, потому, что не может с ним расстаться. Это ее ответ на его последнюю просьбу: если она не хочет сделать решающий шаг, как он настаивает, то на полумеры она, во всяком случае, согласилась. Он погрузился в эти мысли с невольным облегчением человека, который готов был на любой риск и вдруг вкусил грозную сладость безопасности.
— Она и не могла вернуться… это невозможно! — воскликнул он.
— Ах, мой друг, я всегда знала, что вы на ее стороне, потому я и позвала вас сегодня, и, когда ваша очаровательная жена предложила приехать с вами вместе, я сказала ей: «Нет, милочка, я жажду видеть Ньюленда, и не хочу ни с кем делить радость нашего свидания». Потому _что, друг мой, — она откинула голову, насколько позволяли ей многочисленные подбородки, и посмотрела ему прямо в глаза, — потому что нам с вами еще предстоит бой. Родственники не хотят, чтобы она оставалась здесь, они скажут, что она меня уговорила, потому что я больная и слабая старуха. Я еще не настолько поправилась, чтобы разгромить их всех поодиночке, и вы должны сделать это за меня.
