Ознакомительная версия.
Туземцев он вербовал насильно, грабил какого-нибудь одинокого белого торговца, а ограбив дочиста, предлагал бедняге дуэль на берегу, что было бы довольно справедливо, если бы жертва не оказывалась к тому времени полумертвой от страха. Браун был подлинным пиратом наших дней, как и его более знаменитые предшественники; но от современных ему собратьев по ремеслу (таких, например, как Булли Хайес, вкрадчивый Пис или этот франтоватый негодяй, известный под кличкой Грязный Дик) он отличался отчаянной наглостью и страшным презрением к человечеству вообще и к своим жертвам в частности. Остальные были вульгарными и жадными скотами, но он, казалось, руководствовался какими-то более сложными целями. Он грабил человека словно для того, чтобы показать свое презрение к нему, и мог убить или изувечить какого-нибудь тихоню, проявляя при этом такую свирепость и мстительность, как будто хотел застращать самого страшного головореза. В дни своей славы он владел вооруженной шхуной со смешанным экипажем из канаков и беглых моряков с китобойных судов и хвастался (не знаю, имел ли он на то основание), будто его тайком финансирует самая респектабельная фирма торговцев копрой. Позднее, как передают, он удрал с женой миссионера, молодой женщиной из Клепхема, которая в порыве энтузиазма вышла замуж за кроткого парня, а затем очутившись в Меланезии, почему-то сбилась с пути.
Темная то была история. Она была больна в то время как он ее увез, и умерла на борту его шхуны. Говорят (и это самое удивительное в истории), что над ее телом он неудержимо рыдал, и вскоре после этого счастье ему изменило. Он потерял свою шхуну, разбившуюся о скалы неподалеку от Малаиты, и на время исчез, словно вместе со шхуной пошел ко дну. Затем он вынырнул в Нука-Хиве, где купил старую французскую шхуну, раньше принадлежавшую правительству. Не могу сказать, какую цель он преследовал, делая эту покупку, но ясно, что с появлением комиссаров, консулов, военных судов и международного контроля в южных морях стало весьма небезопасно для джентльменов его сорта. Очевидно, он должен был передвинуть свои операции дальше на запад, ибо через год он играет невероятно дерзкую, но не особенно выигрышную роль в полусерьезном, полукомическом деле в Манильском заливе, где главными героями являются нечистый на руку губернатор и скрывающийся от преследования казначей. Затем он, по-видимому, шныряет на своей гнилой шхуне среди Филиппинских островов, сражаясь с вероломной фортуной, и, наконец, следуя по предназначенному ему пути, вступает в историю Джима.
Рассказывают далее, что когда испанский сторожевой катер захватил его, он пытался всего-навсего доставить немного ружей инсургентам. Если так, то я не могу понять, что же он делал у южного берега Минданао. Мне лично кажется, что он шантажировал туземцев прибрежных поселений. Как бы то ни было, но катер, поместив своих людей на борт шхуны, заставил его держать курс по направлению к Замбоанге. По дороге оба судна должны были по какой-то причине заглянуть в одно из этих новых испанских поселений, из которых так и не вышло никакого толку. Там находился не только правительственный чиновник на берегу, но и хорошая каботажная шхуна, лежавшая на якоре в маленьком заливе; и эту шхуну, размерами значительно превосходящую его собственное суденышко, Браун решил украсть.
Ему не везло, как он сам мне признался. Мир, который он в течение двадцати лет яростно презирал, не доставил ему никаких материальных благ, за исключением небольшого мешка с серебряными долларами, спрятанного так, что «сам черт не пронюхает». И больше ничего. Решительно ничего! Жизнь ему надоела, и смерти он не боялся. Но этот человек, который готов был с горьким нелепым зубоскальством рисковать жизнью ради пустяка, боялся тюрьмы. При мысли о тюрьме его охватывал тот безумный ужас, когда человек обливается холодным потом, дрожит, и кровь его словно обращается в воду, — такой ужас испытывают суеверные люди, представляя себе объятия призрака. Вот почему чиновник, который явился на борт для предварительного расследования, усердно занимался этим делом целый день и сошел на берег лишь в сумерках, закутанный в плащ и крайне озадаченный тем, чтобы не звенели в мешке доллары Брауна. Затем, верный своему слову, он отослал, кажется, вечером на следующий день, сторожевой катер, дав ему какое-то неотложное поручение. Командир, не имея возможности оставить на шхуне Брауна своих людей, удовлетворился тем, что перед отплытием убрал до последнего лоскута все паруса на суденышке пирата и подвел свои две шлюпки к берегу, находившемуся на расстоянии двух миль.
Но среди матросов Брауна был один туземец Соломоновых островов, завербованный в юности и преданный Брауну; этот парень был самым отчаянным во всей команде. Он проплыл около пятисот ярдов до каботажного судна, держа конец кабельтова, который удалось смастерить, причем на этот кабельтов пошел весь бегучий такелаж шхуны. Было совсем тихо, и в заливе так темно, «как в брюхе у коровы», по выражению Брауна. Островитянин перелез через бульварк, держа в зубах конец каната. Команда каботажного судна (все тагалы) была на берегу, развлекаясь в туземной деревне. Два матроса, оставшиеся на борту, внезапно проснулись и узрели дьявола: он сверкал глазами, и, быстрый, как молния, прыгал по палубе. Парализованные страхом, они упали на колени, крестясь и шепча молитвы. Длинным ножом, найденным в камбузе, островитянин, не прерывая их молитв, зарезал сначала одного, затем другого; тем же ножом он терпеливо стал перепиливать канат из кокосовых волокон; наконец, перерезанный канат с плеском упал в воду. Тогда в молчании залива он тихо крикнул; банда Брауна, таращившая между тем глаза и напрягавшая слух в темноте, начала подтягивать свой конец кабельтова. Меньше чем через пять минут скрипнули мачты, легкий толчок, — и обе шхуны очутились рядом.
Не теряя ни секунды, команда Брауна перебралась на борт обретенной шхуны, захватив с собой ружья и большой запас амуниции. Их было шестнадцать человек: два беглых матроса, тощий дезертир с американского крейсера, пара глуповатых скандинавцев, мулат, кроткий китаец, исполнявший обязанности кока, а затем всякий сброд, шныряющий по южным морям. Ничто их не тревожило — Браун подчинил их своей воле; он, не страшившийся виселицы, бежал теперь от призрака испанской тюрьмы. Он даже не дал им времени перенести достаточное количество провизии. На море было спокойно, воздух пропитан росой. Они поставили паруса; с берега дул слабый бриз, и сырые паруса даже не трепетали. Их старая шхуна, казалось, тихонько отделилась от украденного судна и вместе с черной массой берега безмолвно провалилась в ночь.
Они отчалили. Браун подробно рассказал мне об их плавании через проливы Макассара. Это страшная история. У них было мало пищи и воды, они остановили несколько туземных судов и с каждого кое-что получили: с уведенным судном Браун, конечно, не мог заглянуть ни в один порт. У него не было ни денег, ни документов; правдоподобного объяснения он дать не мог и, конечно, попался бы. Арабская барка под голландским флагом, застигнутая врасплох ночью у Поуло-Лаут, где она лежала на якоре, дала немного грязного риса, связку бананов и бочонок воды. В течение трех дней погода была туманная, и шквал с северо-востока гнал шхуну через Яванское море. Желтые грязные волны окатывали голодную шайку. Они видели почтовые пароходы, совершавшие свои обычные рейсы, они проходили мимо судов с заржавленными железными боками, лежавших на якоре в мелководье, в ожидании перемены погоды или прилива. Английская канонерка, белая и нарядная, с двумя стройными мачтами, пересекла им однажды путь; в другой раз голландский военный корабль, черный, с тяжелыми мачтами, появился за кормой, медленно двигаясь в тумане.
Они ускользнули — не замеченные или не удостоившиеся внимания, — усталая банда беглецов, обезумевших от голода и гонимых страхом. Браун думал добраться до Мадагаскара, где надеялся, не рискуя нарваться на вопросы, продать шхуну в Таматаве или, быть может, получить на нее фальшивые документы. Но раньше чем пускаться в долгое плавание через Индийский океан, нужно было раздобыть пищу и воду.
Возможно, что он слыхал о Патюзане или же случайно увидел это слово, нанесенное мелким шрифтом на карте; должно быть, он разыскал название большой деревни у верховьев реки в туземном государстве, — деревни совершенно беззащитной, лежащей далеко от морских путей и подводных кабелей. Преследуя свои выгоды, это проделывал он и раньше, но теперь это сделалось абсолютной необходимостью, вопросом жизни и смерти, вернее — свободы. Свободы! Он был убежден, что раздобудет провизию — мясо, рис, сладкий картофель. Исхудавшая банда предвкушала пир. Быть может, удастся нагрузить шхуну местными продуктами и — кто знает? — раздобыть звонкой монеты! Можно нажать на кой-кого из вождей и деревенских старшин. Он говорил мне, что скорее готов был поджаривать им пятки, чем примириться с отказом. Я ему верю. Его шайка также ему верила. Они не ликовали громко, ибо были молчаливы, но быстро приготовились к делу.
Ознакомительная версия.
