— У Эдварда есть одно несомненное достоинство, — пробормотала Берта, — его не упрекнешь в чрезмерной любви к супруге.
Manage a la Mode[43].
Свои одинокие прогулки Берта всегда совершала к морю. Побережье между Блэкстеблом и устьем Темзы представляло собой необитаемую, дикую местность. На значительном расстоянии друг от друга стояли длинные низкие здания береговой охраны, и аккуратные дорожки, посыпанные гравием, а также строгие ограды смотрелись здесь неожиданно, отчего окрестности выглядели еще более заброшенными и неприютными. На многие мили все словно вымерло, а низкая суша, выступавшая из моря, была сырой и болотистой. Прибрежную полосу покрывали бесчисленные ракушки, хрустевшие под ногами; там и сям виднелись груды водорослей, куски пла́вника, обрывки канатов и тросов, и всякая всячина, ежедневно приносимая к берегу приливами. В одном месте из воды торчали останки разбитого судна. Его деревянные ребра, особенно заметно обнажавшиеся во время отлива, напоминали скелет огромного морского чудища. Вокруг расстилалась серая гладь моря, и на ней — ни корабля, ни рыбацкой лодки. Зимой создавалось впечатление, будто на берег и пустынную водную поверхность зыбкой таинственной пеленой опустился дух одиночества.
В этой унылой меланхолии Берта находила странную прелесть. Небо закрывали низкие тучи, ветер свистел, завывал и стонал, в неспокойном, мутно-желтом море поднимались волны — они сердито нахлестывали друг на друга и с ворчанием разбивались о берег. Это была бесплодная и безжалостная водная пустыня, зрелище, наводившее ужас. Гневная мощь раз за разом рвалась вперед, обрушиваясь на берег и ревя от боли, когда цепи, что сковывали ее, тянули назад, и после каждого отчаянного рывка эта сила со стоном отползала, чтобы затем все повторилось вновь. Чайки безутешно кружили над водой, падая вниз и опять взмывая вместе с ветром.
Берта любила зимний покой, когда водяной туман и дымка облаков сливаются в одно целое, когда серое море безмолвно и сурово, и над ним реет одинокая чайка, оглашая воздух траурными криками. Она любила и летнюю тишь, когда в безбрежном небе нет ни облачка. В такие дни Берта лежала у самой кромки воды, наслаждаясь одиночеством и внутренней умиротворенностью. Море было гладким, будто озеро, без малейшей ряби, и в нем, как в зеркале, отражалось все великолепие неба, а когда на западе садилось солнце, оно превращалось в океан расплавленной меди, сияющей так, что слепило глаза. На воде дремала стая чаек — сотни безмолвных, неподвижных птиц; время от времени одна из них тяжело взлетала, делала короткий круг, затем снова опускалась на воду, и все стихало.
Морская прохлада была невероятно манящей, и однажды Берта не устояла. Робко, но проворно скинув с себя одежду и оглядевшись по сторонам, она вошла в воду, где слабые волны принялись лизать ей ноги. Она поежилась, а потом раскинула руки и, подняв тучу брызг, не то побежала, не то нырнула, сливаясь со стихией. Ощутив легкость собственного тела, не стянутого купальным костюмом, Берта пережила головокружительный восторг. Для нее это оказалось новым, неизведанным удовольствием. Берта наслаждалась восхитительным чувством свободы: соленая вода бодрила, придавала свежие силы. Погрузившись под воду, она с коротким радостным возгласом вынырнула на поверхность, мотая головой. От этого движения ее волосы волнистыми змейками рассыпались по воде.
Она бесстрашно поплыла вперед. Глубина спокойного летнего моря дарила радостное ощущение силы. Берта перевернулась на спину и просто держалась на поверхности, стараясь смотреть прямо на солнце. Море блестело и переливалось, небо слепило синевой. Она поплыла назад, а потом опять легла на спину, и волны вынесли ее почти к самому берегу. Ей нравилось покачиваться на поверхности, погрузив затылок и уши в воду, и слушать шорох гальки, перешептывающейся с ласковой волной. Она снова встряхнула головой, и распущенные волосы обволокли, окружили ее, точно ореол.
Берта наслаждалась своей молодостью — молодостью? Она чувствовала себя ничуть не старше, чем в восемнадцать лет, хотя ей было тридцать. Неприятная мысль заставила ее поморщиться: Берта никогда не замечала пролетающие годы, не задумывалась, что юность не вечна. Неужели люди уже считают ее старой? Берту пронзил тошнотворный страх: а вдруг она похожа на мисс Хэнкок, которая при помощи напускного легкомыслия и игривости старается выдать себя за юную барышню? Возможно, Берта тоже выглядит нелепо, плескаясь в воде, точно девчонка? Глупо изображать русалочку, когда возле глаз и губ собрались морщины. Охваченная паникой, Берта бросилась домой и первым делом подбежала к зеркалу. Она с невероятной тщательностью изучила лицо и шею, в каждой черточке выискивая тревожные признаки, но ничего не нашла: кожа была по-прежнему гладкой, зубы — безупречными. Берта облегченно вздохнула:
— Я ничуть не изменилась.
В голову ей пришла сумасшедшая идея: дабы окончательно убедиться в собственной привлекательности и увидеть себя во всей красе, Берта решила одеться, как на бал. Она облачилась в самое красивое платье и достала из шкатулки драгоценности. Разорившиеся предки Берты Лей распродали все до последней булавки, так что от былой роскоши не осталось и следа, однако из поколения в поколение упрямо не желали расстаться с фамильными брильянтами, и дорогие украшения в старинной оправе долгие годы пылились в шкафу.
Влага, блестевшая в волосах Берты, послужила оправданием капризу: голову увенчала брильянтовая тиара, которую ее бабка носила в период Регентства. Плечи Берты украсили две изящные броши, обрамленные золотом, — их стащил из испанской церкви двоюродный дед, участник войны на Пиренейском полуострове. На шею она надела нитку жемчуга, на руки — браслеты, к лифу прикрепила в ряд сверкающие брильянтовые звездочки. Зная, что у нее красивые руки, Берта с презрением относилась к кольцам, однако на этот раз унизала пальцы перстнями.
Наконец она снова встала перед зеркалом и радостно рассмеялась. Она еще не стара!
Когда Берта вплыла в гостиную, Эдвард едва не подпрыгнул от удивления.
— Боже святый! — воскликнул он. — Что за повод? У нас званый вечер?
— Дорогой, я бы не стала так одеваться, если бы устраивала прием.
— Ты как будто ждешь в гости принца Уэльского, а я в обычных бриджах. Сегодня, случайно, не годовщина нашей свадьбы?
— Нет.
— Тогда почему ты нарядилась? — все еще недоумевал Крэддок.
— Подумала, что тебе это доставит удовольствие, — улыбнулась Берта.
— Если бы ты меня предупредила, я бы тоже приоделся. К нам точно никто не придет?
— Точно.
— Ладно, пойду сменю костюм, а то буду выглядеть по-дурацки, если кто-нибудь все же заглянет в гости.
— Не волнуйся, если кто-нибудь придет, я мигом переоденусь.
Супруги сели за стол. Эдвард чувствовал себя очень неловко и постоянно прислушивался, не зазвенит ли дверной колокольчик. После супа горничная подала остатки холодной баранины и немного картофельного пюре. Берта озадаченно посмотрела на блюда, а затем откинулась на спинку стула и громко расхохоталась.
— О Боже, теперь-то что?
Эдвард удивленно посмотрел на жену. Как известно, крайне досадно бывает видеть, как люди покатываются со смеху непонятно из-за чего. Держась за бока, Берта попыталась объяснить, в чем дело.
— Я только что вспомнила, что отпустила прислугу на весь вечер. Сегодня в Блэкстебле цирковое представление. Я сказала, мы доедим то, что есть.
— А что в этом смешного?
Действительно, ничего смешного не было, однако Берту продолжали сотрясать приступы хохота.
— По-моему, там еще маринованные огурцы остались, — вспомнил Эдвард.
Берта подавила охватившее ее веселье и принялась за еду.
— В этом вся моя жизнь, — пробормотала она себе под нос. — Есть холодное мясо с картошкой в бальном платье и при всех брильянтах.
Той зимой с Эдвардом произошел несчастный случай. Уже много лет он объезжал норовистых лошадей, и если только слышал о свирепом животном, то непременно ставил целью укротить его. Он знал, что прекрасно держится в седле, и намеренно предпочитал самых трудных коней, поскольку любил и покрасоваться своим мастерством, и поднять на смех других, не столь искусных всадников. Крэддоку льстило, когда люди указывали на него пальцем и говорили: «Превосходный наездник!», а если он видел кого-либо верхом на брыкливой или непослушной лошади, то не упускал случая отпустить свою любимую шутку: «Эй, приятель, ты, видно, не ладишь со своей лошадкой, попробуй-ка мою!» И, задав своему жеребцу шпор, заставлял его гарцевать. Он был безжалостен к трусоватым коням, которые стремились выбрать препятствие пониже или пытались проехать в ворота, вместо того чтобы перескочить через них. Если же высказывалось мнение, что прыжок опасен, Эдвард с легкостью выполнял его, а затем со смехом кричал: «На вашем месте я бы не рисковал, еще, не дай Бог, свалитесь!»
