День был субботний, погода — теплая, и в верхнем зале почти никого не было. Мы прошли мимо пожилой официантки, она стояла вся красная, возбужденная, и Арчи толкнул меня локтем.
— Никак не может опомниться и сообразить, что случилось, — прошептал он.
Дорис сидела за столиком у окна и резким голосом отдавала распоряжения молодой официантке. Блузка на ней была сердитого пунцового цвета, и даже птица на шляпе гневно сверкала глазами.
— Я заказала всем, нравится не нравится, а есть придется. — Она повернулась к официантке: — Каждого по три порции. И не вздумайте врать, что какое-то блюдо кончилось. Я сама спущусь на кухню.
В результате мы получили вкусный обед, а я добавил еще бутылку бургундского, не обращая внимания на сердитый блеск синих глаз. Во время обеда Арчи становился все развязнее, несмотря на воркотню жены. На нем был красивый светло-серый костюм, бледно-розовая сорочка и галстук в горошек: вылитый опереточный герой-любовник. Я так и сказал ему.
— Счастлив слышать это, дружок. Хотя никогда не пытал счастья на сцене…
— Кажется, это единственное, чем ты не занимался, — сказала Дорис. — И еще не нырял в морские глубины. Кстати об оперетте: один из наших добрых друзей, — хотя я его всегда терпеть не могла, — занят в новом спектакле «Девушка в оркестре». Да, да, Чарли Пирс, собственной персоной. Где «Эра», которую мы принесли?
— У меня, — ответил Арчи и зашелестел страницами. — Вот, пожалуйста, «Девушка в оркестре», ближайшая премьера в театре «Риджент». Том Боуэн, Герти Мэй, Нэнси Эллис, Чарльз Пирс — да, это он.
— Вы сказали, Нэнси Эллис? — У меня даже голос дрогнул.
— Да, Нэнси Эллис. Вы ее знаете?
— Конечно, знает, — сказала Дорис. — Ты только взгляни на него!
— Ха-ха, ха-ха-ха!
— Прекрати, Арчи! Что ты блеешь, как баран. Ну, Дик, кто же эта несравненная Нэнси Эллис? Голубая мечта твоей юности или… Тебе что, плохо?
— Все в порядке, спасибо, Дорис, — ответил я сдержанно. — Мы ездили вместе в турне до Плимута, а там они с сестрой перешли в театр. Я все время хотел узнать, что с ней.
— А она? Она тоже хотела знать, что с тобой?
— Трудно сказать. — Но голос выдал меня.
— Если не хотела, то зря, — возмутилась Дорис. — Ты наверняка стоишь десяти таких, как она. Бьюсь об заклад, что она из тех крашеных блондинок, которые играют субреток и давно забыли, когда им стукнуло тридцать пять.
— Ей не больше девятнадцати. И если б она была здесь, вы не стали бы биться об заклад.
— Оставь Дика в покое, детка, — сказал Арчи, закуривая огромную сигару. — Где твоя женская интуиция?
— Она забастовала в тот день, когда я встретилась с тобой, — отпарировала Дорис. — А где ты взял эту кочерыжку?
Арчи не ответил на вопрос и предпочел заняться сигарой, а затем обратился ко мне тоном театрального миллионера, беседующего со своим скромным наперсником:
— Видите ли, Дик, вам не мешает узнать меня чуть-чуть получше.
— Мы уходим, — сказала Дорис.
— Интересы у меня широкие, даже очень, хотя и неглубокие.
— Уж насчет этого можно руку дать на отсечение, — сказала Дорис.
— Я пробую силы то тут, то там, — как ни в чем не бывало продолжал Арчи, словно не замечая жены, которая строила ему рожи — полусердитые, полушутливые. — И все почему? На это есть две важных причины: во-первых, я вбираю ценнейший опыт, который помогает… ну, скажем, глубже проникать в суть вещей…
— Каких вещей? — снова подала голос Дорис.
— …во-вторых, я поджидаю благоприятного момента, чтобы заняться синематографом. Конечно, фильмы ставить я не собираюсь, нет, нет и нет. Это пусть делают другие.
— Очень мило с твоей стороны, Арчи. Надо будет им сообщить.
— Я займусь распространением и демонстрацией — и тут очень важно не упустить момент и суметь вовремя удовлетворить спрос на фильмы, который будет все расти и расти. Уверяю вас, Дик, никакая сила не сможет остановить синематограф. Дорис этого не понимает, в некоторых вопросах ее ограниченный кругозор…
— Муж у нее ограниченный, вот что…
— Помолчи, дорогая. Я разговариваю с Диком, и не только потому, что он мне симпатичен, хотя так оно и есть, но еще и потому, что, — будем откровенны, — он, надеюсь, передаст мои слова своему дяде Нику Оллантону; а тот, как человек умный, вероятно, задумается над тем, куда вложить свои деньги. — Арчи затянулся и с важностью поглядел на меня. — Это абсолютно неизбежно.
— Что именно, Арчи? — Я чувствовал, что пора и мне вставить слово.
— Синематограф непременно пойдет в гору, а варьете покатится вниз.
— Никогда! — воскликнула Дорис. — Кому это придет в голову смотреть фотографии вместо живых людей!
— Моя жена, — Арчи говорил так, словно ее здесь не было, — конечно, привязана ко мне, как и я — к ней; но из-за того, что я пытаюсь торговать велосипедами или лодками, а ей — временно, разумеется, — приходится работать тут и зарабатывать нам на жизнь, она считает меня дураком. А я ведь только жду своего часа, жду благоприятного момента, чтобы заняться синематографом и вместо этого хлама торговать фильмами. И смею вас уверить, — продолжал он, обращаясь теперь к нам обоим, — лет через десять Дорис будет восседать в огромном автомобиле и вспомнить не пожелает о Престоне, где она ежевечерне по два раза должна была исчезать из ящика.
— Ты ненормальный идиот, — сказала Дорис. — Через десять лет я-то, возможно, и стану хозяйкой пансиона, а вот ты будешь мыть посуду да чистить сапоги. И никаких фильм тебе не видать, кроме тех, что ты тайком посмотришь за девять пенсов. И Дик тоже так считает, только он слишком хорошо воспитан, чтобы сказать тебе правду в глаза.
Я действительно так считал, да и дядя Ник — тоже (когда я рассказал ему, он заметил: «Красивый пустобрех!»), и мы все трое ошиблись.
В тот же день, попозже, я написал свое последнее — теперь уже самое последнее — письмо Нэнси Эллис в театр «Риджент» в Лондон; письмо было немногословное и чуть-чуть грустное:
«Дорогая Нэнси!
Только что узнал, что Вы репетируете в театре „Риджент“, так что письмо мое дойдет быстро. Может быть, Вы отвечали мне на прежние письма, но я ничего не получил, ни единого слова. Больше я писать не стану, сегодня пишу в последний раз. Но если Вас не затруднит, черкните хотя бы одну строчку, пусть на открытке, что не желаете со мной знаться. Тогда я, может быть, смогу перестать думать о Вас. Следующие три недели я буду в „Паласе“, в Блэкпуле.
Искренне Ваш
Дик
(на случай, если Вы забыли, то Хернкасл)».
Я написал письмо, и настроение мое улучшилось, но ненамного.
Конечно, я и раньше бывал в Блэкпуле: из Западного Рединга почти все туда ездили. Но непривычно приехать в Блэкпул не развлекаться, а работать, вдыхать крепкий морской воздух, но уж не бегать, как бывало, вниз к пляжу напрямик, пересекая серпантин дорожек. Это было и непривычно, и грустно. Теперь я не был своим в суетливой и шумной толпе курортников, — кстати, мысль о том, что я их развлекаю, не доставляла мне особого удовольствия, — я вообще, кажется, не был своим нигде и ни для кого. Неудивительно, что здесь я чувствовал себя еще хуже, чем в угрюмых, закопченных промышленных городах. Кроме того, я был в таком возрасте, когда трудно управлять своими настроениями, и им слишком легко поддаешься; я, как библейский Измаил, с мрачным видом шагал сквозь толпу и выглядел, конечно, довольно глупо. Но тяжкое чувство одиночества было неподдельным. (Должен пояснить, что теперь, спустя полвека, я лучше всего помню те картины, которые легче воспроизвести не словами, а карандашом и красками. Вот почему у меня так мало описаний. На втором месте после зрительных впечатлений стоят душевные волнения, — если не для читателя, то для себя я припоминаю очень точно все, что чувствовал в веселой толчее и беззаботной сутолоке Блэкпула в те первые недели летних отпусков.)
Город был забит до отказа. Но педантичный дядя Ник, который много раз бывал здесь и отлично знал, что его ожидает, еще загодя заказал комнаты в большом пансионе недалеко от «Паласа». Теперь, когда он был один, без Сисси, вторая комната ему не понадобилась, и пришлось сменить номер, но возражений это не встретило. Он взял большую комнату на втором этаже, а я устроился над ним в меньшей. Хозяйка дома, миссис Тэггарт, была угрюмая вдова-шотландка, ей помогала дочь Тесси, рыжеволосая девица с голодными глазами, и толстая, вечно шмыгающая носом служанка, которой никак не подходило ее нежное имя Вайолет. На верхнем этаже, рядом со мной, было еще трое постояльцев. Две девушки, Мэйзи Доу и Пегги Кэнфорд работали в эстрадном оркестре одного из приморских кафе. Третий — лысый коротышка, мистер Прингль, — был астрологом.
В ту памятную субботу на вечернюю трапезу, состоявшую из холодной баранины, отварного окорока, картофеля и салата, собралось человек двенадцать. Дядя Ник не жаловал традиционного застолья в пансионах и потому сидел надутый и все время молчал. Я поддерживал разговор с мистером Пришлем и девушками; они были живые и вполне хорошенькие, но на душе у меня было тоскливо.
