Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр

– Ну и жизнь, ну и жизнь! – повторил Колас, опустив голову.

– Так ты со мной согласен?

– Да, в главном мы с вами согласны. А теперь…

– Что теперь?

– Вы обещали мне объяснить, почему вам было тоскливо меня слушать.

– Потому что ты пускаешься философствовать не зная меры, и твое философствование наводит тоску. А это значит, что ты, сынок, несчастлив.

Колас опять рассмеялся и сказал:

– Большинство философов-пессимистов были счастливыми людьми, а большинство оптимистов – несчастными. И это естественно. Если я богаче всех на свете, то все остальные будут казаться мне бедненькими и несчастненькими. А если мне негде голову преклонить, то повсюду мне будут мерещиться одни только богачи, а жалкая монетка покажется мне целым состоянием. Как скучен, как ничтожен этот мир! – восклицает счастливый. Как прекрасен, как щедр этот мир! – восклицает несчастный.

– Может быть, может быть…

– Так почему же моя философия кажется вам тоскливой?

– Ну как тебе сказать… Твоя философия заключается в том, чтобы уйти, убежать от самого себя, оставив руль своей судьбы в руках случая. И вот, махнув рукой на свою судьбу, ты в то же время развлекаешь себя абсурднейшими, бессмысленнейшими теориями – и все для того, чтобы понять, доказать и оправдать то, что ты называешь разумностью существования и в то же время неразумностью жизни. Если человек уходит из какого-нибудь места, то уходит он потому, что ему там не нравится. Бедный, он хочет убежать от себя самого!

– Ой ли? Нет, я бы желал, страстно желал прожить миллионы жизней одновременно – миллионы жизней, не похожих на мою. Я этого хочу только потому, что в моей собственной жизни мне удалось достичь своего рода счастья – счастья надежного и мирного, которое оставляет мне досуг, необходимый для того, чтобы прожить в воображении множество других жизней. Как птица не покидает гнезда до тех пор, пока не научится летать, точно так же дух и ум не воспарят, пока у них не вырастут крылья счастья. Вы, коли уж были так несчастны, так отчаянно несчастны…

– Колас, сынок…

– Так вот, в те самые часы непереносимого несчастья разве вы могли выйти за свои пределы?

– Да, как раз я за них и вышел. Это меня и спасло.

– Тогда давайте разберемся. Разве вы вышли из себя для того, например, чтобы очутиться на месте обитателей базарной площади, которые в то самое время судачили о происшедшем?

– Упаси Бог! Да если бы я вышел из себя затем, чтобы думать о них, то, покрывшись позором и замкнувшись в себе самом, вместо собственной души обнаружил бы душу убийцы! Если бы я о них думал, то там, где прежде была моя душа, теперь была бы душа убийцы! Если бы я продолжал о них думать, то стал бы преступником и был бы сейчас в тюрьме.

– Да, ну так как же вы все-таки вышли из себя?

– Я вышел из себя, чтобы оказаться на месте Эрминии. Я перестал существовать сам, чтобы она, только она одна существовала во мне.

– Или, иначе говоря, вы, все-таки не выходя из себя, страдали, погружаясь в бездны своей души, в самую ее сердцевину, то есть в бездны своей страсти, своей неразумности, своей разумности, своей любви к Эрминии. А человек, достигнув глубин своей души, становится свободным, и тогда у него начинают расти крылья счастья.

– Не лезь ко мне со всеми этими тонкостями, хитростями и философиями. Так нам с тобой никогда не кончить этого разговора. Единственная правда мира – это улыбающееся лицо. Меня, сынок, волнует только одно – чтобы ты был счастлив. Ты и вправду счастлив?

– Вправду. А вы?

– Я… Ну еще бы!.. Ты меня обижаешь, если еще сомневаешься в этом.

– Обижать? Какое это грубое, нелепое слово! Проверяя все на свете, я доставляю себе изысканное удовольствие сомневаться буквально во всем.

– Больше удовольствия проверять то, в чем уже не сомневаешься.

– Так вы стали бы проверять свое счастье?

– Я бы проверил его огнем и мечом, если б только так можно было убедиться в его подлинности! Какие еще существуют доказательства счастья, кроме самой уверенности в том, что оно есть? Со мной ничего не может произойти.

– Счастье – это все равно что красивое лицо, которое уродует одна лишь царапина.

– В моей душе нет царапин.

– Царапины в душе – это угрызения совести и зуд мести.

– Ну так вот, у меня нет ни угрызений, ни зуда.

– Ой ли?

– Ты что, не слышишь? Или ты думаешь, что я попугай, который не понимает, что говорит?

– А что бы вы сделали, если бы лицом в лицу столкнулись с Веспасиано?

Хуан-Тигр позеленел и, подумав, ответил:

– Это мой секрет. («Ах, Веспасиано, Веспасиано! – воскликнул он, мысленно обращаясь к приятелю-предателю. – Наказание будет для тебя страшным. Мне жалко тебя, несчастная жертва»).

Колас, умоляя, схватил Хуана-Тигра за обе руки:

– Что за черная мысль пришла вам на ум? Вы замыслили что-то ужасное? Ради Бога! Ради всех нас! Ради вас самого! Умоляю вас, не теряйте головы! Презрение – вот лучшее наказание для этого типа. И если на этот раз вы себя из-за него погубите, он, которому так и не удалось обесчестить вас и сделать несчастным, в конце концов выйдет победителем.

– А ну-ка отпусти, сынок, – сказал Хуан-Тигр, высвобождаясь из рук Коласа. – Или ты думаешь, что меня нужно заковывать в кандалы и затыкать мне рот кляпом? Откуда ты взял, что я собираюсь терять голову? Взгляни мне в глаза. Пощупай мой пульс. Если я, благодаря этому несчастному Веспасиано, обрел самого себя, то как ты мог подумать, будто теперь из-за него я себя погублю, себя потеряю?

– Слушаю – и ушам своим не верю.

– Или, что то же самое, ты веришь не своим ушам, а чужим. Да как ты мог обо мне такое подумать?

– Но не зря же вы назвали Веспасиано жертвой. Это вы сами так решили.

– Нет, он не моя жертва. Он жертва самого себя. Поэтому мне его и жалко.

– А как же тогда то страшное наказание, каким вы ему угрожали?

– Нет, не я – Бог. Или, если тебе угодно, естественный порядок вещей. Понимаешь, Веспасиано – донжуан.

– Донжуан из разряда бродячих торговцев бижутерией, шелками и галантереей.

– Все донжуаны в конце концов становятся бродячими торговцами, и именно бижутерией, шелками и галантереей. Понятно?

– Ну так и какое же оно – наказание для донжуана?

– А ты подумай. Вспомни, как это бывает в спектакле.

– Что-то я не понимаю.

– Дон-Жуан, оставаясь живым, присутствует на своих собственных похоронах. Вот оно какое – наказание донжуану: увидеть свою смерть еще при жизни. Все донжуаны еще при жизни видят свою смерть. Есть ли наказание более страшное? Ну, понимаешь теперь, Колас, понимаешь? И все это потому, что донжуан изменил своему предназначению, смыслу своей жизни. Донжуан – он человек лишь наполовину. Было время, когда мы с тобой точно так же сидели и говорили, говорили… И тогда ты уверял меня, что донжуан – он не вполне мужчина. Тогда я возмутился, разозлился на тебя. Но ты был прав. И я вынужден был это признать. Видеть себя мертвым, оставаясь живым! Ни одному человеку, за исключением донжуана, не приходилось переносить такого страшного наказания. Все, что делает донжуан, – это фальшиво, а у фальши – короткий век. Донжуан не оставляет на свете ни детей, ни творений, которые, пережив его, существовали бы в веках. Поэтому и наступает момент, когда он сам себя переживает; живой мертвец. Какой ужас! Какое несчастье!

– Но в конце концов он все-таки поднимается к небесам. По крайней мере в спектакле.

– А это потому, что Бог не только бесконечно справедлив, но и бесконечно милосерден. Я твердо уверен, что, когда настанет Страшный Суд, все творения Божий будут спасены.

– Ну, до этого еще так много времени…

– Если уж говорить о времени, то мы его и так слишком много потратили, рассуждая о том, что будет, когда рак свистнет. Веспасиано палец в рот не клади, он еще тот хитрец. Больше он уже никогда не приземлится в Пиларесе.

– Он уже в Пиларесе – со вчерашнего вечера.

– Вот это да! Но уж зато, по крайней мере, мне на глаза попадаться он не захочет.

– Дядя, Веспасиано простодушен, как большинство женщин. Кроме того, он нахален и назойлив, как воробей. Вы не видели, как воробьи слетаются на навозную кучу? Вы бросите камень – и они, перепугавшись, разлетятся. Но тут же, придя в себя, слетятся обратно. И тогда вы бросаете другой камень, но все повторяется сначала. Да бросайте вы камень хоть сорок раз, хоть из пушки стреляйте: воробьи все равно вернутся, чтобы копошиться в навозной куче. Или взять хоть пугало на хлебном поле. Воробьи не обращают на него никакого внимания. И уж простите меня, но для Веспасиано вы все равно что пугало.

– Может, ты и прав. А если это действительно так, то у меня руки чешутся, чтобы закатить ему такую пощечину…

– Вот этого я и боюсь. Ради Бога! Ради Эрминии! Что о вас подумают! Оскорбить Веспасиано – это значит признать его настоящим соперником. Ну уж нет! Равнодушие, презрение – вот и все, чего он достоин!