«Сочно, но грубо.
Р. П.»
День был истинно очаровательный… да-да, он положительно должен был прибегнуть к этому истертому, неверно употребляемому прилагательному! Нежный воздух, мягкий солнечный свет, подернутая дымкой ширь лугов, деревья, разворачивающие почки, живые изгороди, точно зеленые волны с белыми гребнями цветущего боярышника, даже однообразное вышедшее из моды птичье пенье – все слагалось в очарование, в скромное, но бесспорное очарование английского пейзажа весной. Во всяком случае, так думал мистер Перфлит, стоя на вершине Кливского холма рядом со своим автомобилем и оглядываясь окрест. Ни вульгарно-открыточных эффектов заката, ни гнусных пасущихся на первом плане академических коров, ни – самое прекрасное – злокачественных поселян. Сдержанность, приглушенность, гармоничные переходы одной гаммы в другую, изящество соразмерности. Обычный тупой и безвкусный любитель пейзажей посмотрел бы вокруг с полным равнодушием – мало живописности. Но, черт побери, что они подразумевают под своей живописностью? Нечто пошло-очевидное, броское по форме, или колориту, или гнетуще-сентиментальное. Неподправленная природа, размышлял он, редко дарует удовлетворение. В лучшем случае она может только следовать хорошей школе обезьянничать ее стиль.
Он потратил некоторое время, стараясь точно датировать пейзаж, которым любовался. Совершенно очевидно: английская школа пейзажа между 1770 и 1840 годами и, пожалуй, акварель. Да-да, несомненно, акварель, ибо только акварель способна «поймать» эти набухшие влагой белые облака с темной обводкой, а также пестроватость далей. Тернер[136] слишком, почти до пошлости, очевиден. Слишком мученик и раб «живописности». Может быть, Констебл? Да-дя, во многом, в очень многом – Констебл,[137] но с чем-то от Боннингтона[138] в решении среднего плана, а на переднем плане – чистый Кроум.[139] Ну, а эти всклокоченные ивы у подножья холма вносят экзотическую ноту и совершенно в духе Коро.[140] Банальнейшая аналогия, но раз Коро вздумалось специализироваться на пушистых ивах ad nauseam,[141] то попробуйте-ка не вспомнить про него, когда в пейзаже обнаруживается фрагментах законченного Коро?…
Мистер Перфлит осознал, что вверх по длинному склону въезжает темная фигура на велосипеде. Женщина. Ах, черт! Джорджи Смизерс возвращается с покупками из Криктона в эту их жалкую лачужку за Кливом. Перфлит не видел ее несколько месяцев и теперь не спускал с нее глаз. Она продолжала приближаться, но, видимо, о чем-то глубоко задумалась – он заметил, как она вздрогнула, когда внезапно его узнала. Заметил он и ее убогий полутраур, и то, как побагровело ее лицо от трудного подъема – или от смущения. Когда она, тяжело вертя педали, поравнялась с ним у вершины холма, он приподнял шляпу, шагнул вперед сказал:
– Здравствуйте, Джорджи! Как поживаете?
Она прерывисто дышала от напряжения, словно твердо решив не спешиваться и не предоставлять ему возможности завязать разговор. Во всяком случае, она не ответила на его приветствие, а только коротко кивнула точно клюнула, и проехала мимо. Там, где шоссе пошло под уклон, она перестала налегать на педали и предоставила велосипеду катиться самому. Мистер Перфлит смотрел на ее удаляющуюся фигуру, пока на повороте ее не заслонила живая изгородь, А тогда он надел шляпу, раза два кивнул и сказал вслух:
– Бедная Джорджи!
Бумажный кораблик луны, подсмотренный Шелли, запутался в густой кроне одинокого векового вяза и никак не мог высвободиться. Казалось, что росинки звезд вот-вот посыплются вниз. Или же, наоборот, – что блестки великолепнейшего фейерверка застыли в туманном эфире до скончания времен. Две звезды Большой Медведицы, нацеленные на Полярную звезду, слали и слали лучи, с утомительным однообразием промахиваясь на несколько градусов по мишени, которую по широко бытующему убеждению они поражают всякий раз с абсолютной точностью. Соловей монотонно подражал Тоти Даль Монте.[143]
Пошел двенадцатый час вечера, заключавшего день на исходе весны, возможно, день Дерби в послевоенной Англии. Снопы света, отбрасываемые фарами многочисленных автомобилей на шоссе в отдалении, сшибались в жутковатые сияющие фантомы, – точно глубоководные рыбы бились на фосфоресцирующих лучах по правилам средневековых турниров. Время от времени бурканье клаксона или кашляющий скрежет сменяемых передач перебивали пенье соловья, но не заставляли его умолкнуть. Поперек неба ползла странная ноющая звезда, которую оба релятивиста совершенно справедливо сочли аэропланом, совершающим ночной полет.
Бим и Бом сидели друг против друга внутри футбольных ворот на небольшом лугу, примыкающем к обширному парку. Сэр Хорес Стимс, смазочный магнат, скрепя сердце, пожертвовал этим ни на что ему не нужным клочком земли для поддержания благородного спортивного духа сельских оболтусов. По столь торжественному случаю русские клоуны надели соответствующие костюмы. Бим облачился в рубашку с узором из черно-красных ромбов, галифе и белые теннисные туфли; алая охотничья куртка, спортивные трусы и бутсы составляли наряд Бома. Из того же уважения к английскому вкусу оба водрузили на голову обычные белые клоунские колпаки. По колпаку Бима вилась надпись «крейсер Нарр», а буквы СЕВШП на колпаке Бома означали «Собственный Его Величества шотландский полк». Оба клоуна жадно жевали бутерброды, извлекая их из бумажного мешочка, и пили светлое бутылочное пиво à même le goulot.[144] Ели и пили они с вульгарным смаком. Но вот Бим вздохнул и сказал:
– Так как же?
– Что – как же?
– Да все это. Зачем мы тут в краю буржуя Болдуина?[145] Знаешь, Бом, что-то мне не по себе. Боюсь я этих кровожадных беляков. Что, если сюда нахлынет банда охотников на лисиц? Они же вмиг прикончат нас своими страхолюдными пиками!
Бим поковырял в пролетарских зубах сухим от чопорности стебельком аристократической английской травы.
– Мы обладаем дипломатической неприкосновенностью, считаются с ней беляки или нет. Мы – эпилог.
– И можем радоваться жизни?
– Э, нет! По-моему, в Англии это не разрешается. У них это не принято. Верх неприличия. Они создали гигантскую организацию, чтобы ничего подобного не допускать. Лорд Бди-и-Души, лорд-камергер, виконт Ханжа, граф Мель и принц Клюв – все состоят членами тутошнего ОГПУ. Охолостят они тебя, Бим, если схватят. Держи-ка свои скользкие шуточки при себе, дружок.
Бим содрогнулся, поспешно удостоверился, что все его при нем, и захныкал:
– Придумал бы ты, Бом, как нам отсюда выбраться. Ты же знаешь, как я не хотел быть миссионером в стране дикарей! И зачем нам поручили вести пропаганду? Жутко опасно, да и скучно, по-моему, аж до зубной боли.
– Так-то так, но не забывай, что они здесь на редкость отсталые, Даже в церковь еще ходят! Потому-то и должны мы собираться тайно при луне. В конце-то концов английским интеллигентам приходится куда хуже, чем нам. Здесь же все перевернуто с ног на голову.
Бом, торопливо побулькивая, отпил полбутылки и провел ладонью поперек своей широченной ухмылки. Бим засунул руку в галифе, почесался и зевнул.
– Ну и пусть их! Почему бы англичанам не превратить весь свой остров в музей Девятнадцатого Века?
– И превратят. У тебя, Бим, глаза на лоб вылезут, расскажи я тебе хоть половину того, что здесь творится!
– Вылезут, не вылезут, только мне не интересно.
– Извини, Бим, но мы обязаны довести дело до конца. Автор объяснил мне свои намерения, и я обещал, что мы все выполним. А к тому же посмотри, сколько пива он нам дал!
Английские исторические дома
Внезапно вяз отпустил луну, и она вырвалась на волю, гоня перед собой пену легкой дымки. Соловей наконец заткнулся – по меньшей мере на два часа позже закрытия местных питейных заведений. Электрические лампы, которые отбрасывали надменные отблески на темное селение из всех окон господского дома, разом погасли: его богатый, но экономный владелец обзавелся единым выключателем, чтобы в полночь тушить все лампы в доме одним щелчком. Бережливость – мать достатка.
Бом попросил Бима заметить это обстоятельство:
– Внимание! Владелец поместья залил лучины. Этот пучеглазый лангуст с рожей такой красной, словно его долго варили в собственном соку, является замечательным, хотя и далеко не единственным лихим представителем британских финансовых громил и скупщиков краденого. Подобно раку-отшельнику он необыкновенно преуспел в искусстве запихивать свою жирную белую задницу в чужие раковины. Но он куда менее щепетилен и редко ждет естественной кончины законного владельца. Хватай сразу – вот его девиз. И он хватает. Сэр Хорес – баронет, Бим. Ты только подумай, Бим! Это значит, что он один из тех, кто сумел вскарабкаться на самый верх, Бим. Если он застигнет нас в полночь между штангами своих ворот за противозаконным распитием пива, мировой судья и оглянуться не успеет, как засадит нас в колодки. Ты и представления не имеешь, Бим, что такое ба-ро-нет! Он отвалил по меньшей мере тысячу червонцев за герб – ну там на темном поле рука в чужом кармане, обремененная сомнительным прошлым. Из чего следует, Бим, что он аристократ, один из национальных лидеров.
