– Ничего, ничего, – живо откликается управляющий. – Все, что ты говоришь, очень поучительно. В этих вещая я действитеьлно должен начинать с азов. Сызмальства ничему не учился и вырос – ничего не знаю. А мне о родном крае следовало бы знать побольше: уеду опять в Россию или останусь здесь, все-таки я – эстонец.
– Ну, а сейчас, – продолжает Леста, – сейчас, когда ты уже знаешь, что Тарту – это «центр духовной жизни» Эстонии, следует знать и то, что центр этого центра по вечерам слушает музыку в саду «Ванемуйне». К счастью сегодня прекрасная погода и тебе удастся увидеть, кое-кого из тех видных деятелей, о которых на чужбине ты, вероятно, только краем уха слышал. Многие из них, конечно, проводят лето в деревне, в Финляндии, на островах и еще бог знает где, но некоторые остались и здесь.
– Очень интересно.
– Я мелкая сошка, – замечает Леста. – Мало с кем из важных деятелей знаком, но в лицо я их знаю.
– Ладно, покажешь их мне хоть издали.
– Погоди немного, – отвечает Леста. – Сначала пройдем по аллее и поглядим на замечательное здание театра и с этой стороны. Когда я смотрю на него со стороны улицы, оно мне кажется чуть сумрачным и громоздким, как рыцарский замок, зато со стороны сада оно выглядит гораздо веселее. Плющ, вьющийся по стене, делает его еще красивее. Здание это построено по проекту финского архитектора Линдгрена, и стоило оно около ста пятидесяти тысяч рублей. Говорят, архитектор сильно затянул дело с чертежами: долго на бумаге у него только и было, что одна-единственная линия. Эту самую линию он и показывал посланцам из Эстонии, когда те несколько раз приезжали за чертежами, а он их уверял: «Скоро будет готово. Видите – начало уже положено!». Но затем маэстро вдруг загорелся и вдохновенный проект был быстро закончен.
– Вполне возможно, – замечает Тоотс, – архитектор ждал, когда на него низойдет вдохновение.
– Ну да. А сейчас, Тоотс, я покажу тебе одного из тех самых. Видишь, там вот наверху за столиком… молодой человек в соломенной шляпе… это молодой писатель, больше, правда, критик, во всяком случае очень популярная личность.
– Подожди, подожди, мне его не видно как следует. Пусть он сначала рот закроет – он сейчас зевает. Ага, вот этот самый. Да, я в газете встречал его фамилию, но… неужели он эстонец?
– Конечно, эстонец. Отчего ты думаешь, что он не эстонец?
– Да он скорее на арапа похож. Я когда-то видел картинку, на которой негр рассказывает что-то важному барину… а рядом стоит девушка… Так же выглядит и этот ваш писатель и критик. А он тоже написал книгу, как и ты?
– Больше, гораздо больше книг, Тоотс. Ради бога, не сравнивай меня с другими. Я же сказал – я человек маленький… начинающий… даже меньше чем начинающий. Короче говоря, меня даже не существует. А он написал уже много – печатался в газетах, в альманахах, выпустил несколько своих книг. Кроме того, он часто открывает новые таланты и сам руководит ими. Он, так сказать, представляет уже определенное литературное течение. Ах да, кроме того, он еще и политический деятель. Не помню, рассказывал ли я тебе, что я и к нему ходил со своей рукописью. Он был очень любезен, хвалил меня за то, что я именно к нему обратился за советом. Он, мол, всегда поощрял молодежь и стремился ей помочь, чем только мог. Он прочел мне пространную лекцию об искусстве и литературе и похвалил кое-какие из моих стихов. Но… не знаю, то ли я был слишком глуп, то ли его речи слишком умные, но я так и не понял, что мне, собственно, следует делать. «Да, талант у вас есть, – сказал он, – это несомненно. Упражняйтесь и время от времени наведывайтесь ко мне».
– И ты наведывался?
– Разумеется. И все с одними и теми же стихами, ничего к ним не добавляя и не убавляя.
– Ну и что?
– Он сказал: «Ага, вот видите, теперь они гораздо лучше. Еще разок их переработайте и снова придите ко мне».
– И ты пришел снова?
– Пришел. Пришел, дорогой. И опять с теми же самыми. Тогда меня похвалили за прилежание и упорство и сказали: насколько беспомощны и нескладны были мои стихи раньше, настолько хороши они теперь. Теперь у него нет больше никаких возражений и я могу сдавать их в печать. Но…
Леста умолкает на полуслове и с глубоким почтением кланяется какому-то пожилому господину.
– Это и есть тот известный книготорговец, который велел мне закрыть дверь его лавки с наружной стороны, – говорит Леста, когда они отходят подальше.
– И ты с ним так вежливо здороваешься? – удивляется Тоотс.
– Ну и что же! – отвечает Леста. – Все-таки порядочный человек. Мне кажется, мы езде с ним когда-нибудь станем друзьями. А вот кого мне как раз хотелось тебе показать… посмотри туда – прямо под фонарем, за маленьким столиком. Там сидит старый известный писатель, безраздельно господствующий в эстонской драматургии в последние два десятилетия. Если ты о других ничего не слышал, это неудивительно, но его ты, наверно, знаешь, по его пьесам.
– Знаю-таки, – отвечает управляющий. – Одну из его пьес играли в Паунвере, когда я еще был мальчишкой. Занятно было. Сейчас, правда, почти уже забыл, о чем там шла речь, зато ясно помню, как мы смотрели спектакль сверху, из-за пучков соломы.
– Как это из-за соломы?
– Ну да, а как бы мы могли иначе. Денег на билеты старикан, конечно, не давал, вот мы и залезли на сушило соседнего гумна и оттуда сверху глазели из-за связок соломы.
– Вот как. Если бы писатель сейчас узнал, как вы оттуда глазели, он бы, наверное, написал пьесу о вас самих. А ведь, честное слово, Тоотс, ты уже попал в книгу. Не хотел тебе раньше говорить, думал, тебе неприятно будет, но раз уж так… к слову пришлось…
– Как так? В какую книгу? – настороженно спрашивает Тоотс.
– В книгу. О тебе уже написали… повесть или что-то в этом роде. Точно не знаю, но говорят, в типографии уже печатается такая книжка.
– Да не дури ты!.. Обо мне? Кто обо мне станет писать? И что, собственно, обо мне писать? Я давным-давно уехал в Россию, был там тише воды, ниже травы, па родине меня никто и не знает. Брось ты эти шуточки, дорогой приятель…
– О школьных годах, Тоотс, о школьных годах. А не о твоей жизни в России. Не знаю и не могу тебе сказать ничего более подробно, не то еще наговорю больше чем нужно, но такую рукопись я в типографии видел. Там часто встречается и твое имя, и имена многих других ребят – бывших школьников из паунвере.
– Что все это значит? Что за бес такой пишет про наших ребят? Неужто не ншел себе лучшего занятия?
– Этого я не знаю. А ты помнишь со школьных лет мальчишку по фамилии Лутс?
– Черт его знает… – пожимает плечами Тоотс. – Вроде был такой.
– Ну да, был. Он был старше нас, в другом классе, а потом вдруг исчез – неизвестно куда. С той поры я ничего о нем не слыхал… до самого последнего времени.
– Ну и что с этим Лутсом?
– Он и есть автор той книги.
– Ух ты дьявол! Этого еще не хватало! Чем человек забавляется! А ты не видел, и чем он там пишет?
– Самую малость видел. Выйдет книга, тогда все узнаем.
– Черт знает, чего он там наворотил. Но скажи мне хотя бы вот что… Скажи, ты с ним знаком?
– Как-то раз встретил его в типографии – вот и все. Когда учились в школе, он был среди старшеклассников, я его и там почти не знал. А когда я сам перешел в старший класс, его уже давно не было в школе.
В это мгновение мимо друзей проходит какой-то человечек в черной шляпе и с зонтиком. Он улыбается Тоотсу и кивает головой в знак приветствия. Управляющий с изумлением глядит ему вслед.
– Это он и есть, – шепчет Леста.
– Кто? Что? – оторопело спрашивает гость из России. – Давай остановим его!
– Да, но… – Леста хочет еще что-то сказать, по умолкает на полуслове и смотрит в сторону эстрады: концерт начинается. Компания запоздавших спешит к скамьям и на минуту оттирает приятелей друг от друга. Когда школьные товарищи снова оказываются рядом, Тоотс уже забыл о своем намерении окликнуть незнакомца. Вместо этого он только спрашивает:
– А это в самом деле был он?
- Он самый.
Управляющий еще раз оборачивается и покачивает головой. Начинается концерт. Школьные товарищи останавливаются близ рядов и молча слушают музыку, слушают, как стонет и жалуется виолончель в «Ранах сердца» и «Последней весне» Грига, как словно сочувствуя ей, вступают остальные инструменты.
Медленно темнеет над городом вечернее небо. Ярче светятся в парке цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели кажутся какими-то сказочными существами, которые собрались на таинственное празднество и движутся под звуки музыки.
– Известный эстонский деятель, – говорит вдруг Леста, указывая на веранду. – Главным образом его усилиями и заботами и выстроен этот новый «Ванемуйне». Ты, разумеется, о нем много слышал, теперь посмотри на него собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот самый человек, который сперва окинул взглядом эпоху древности эстонского театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок в неизвестность, вернее – в неизвестную эпоху. Не знаю, добрался ли он и доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что мы зовем новым временем, но на средневековье он во всяком случае не останавливался. Вот и существует в нашем драматическом искусстве только древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет. Скачок был такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним, даже голова закружилась, и им долго еще пришлось бродить на ощупь, пока они обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить корни в чужую почву, так как от своего-то дома мы отошли, а останавливаться по дороге нельзя было, даже оглядываться строго запрещалось. Безусловно, придется нам еще какое-то время брести ощупью во мраке неизвестности, пока перед глазами не прояснится. Снаружи мы уже немножко подкрашены и приглажены, но внутренне не ощущаем того, что можно было бы назвать своим. Наши оригинальные пьесы так основательно кадельбургированы и блументализированы[11]
