алтаря; увидев, что его недавно двигали, она заподозрила недоброе. Обняв и поцеловав меня, она сказала:
— Милый, скажи, где денежки, и мы сможем устроить веселую свадьбу.
Я продолжал твердить, что о деньгах ничего не знаю; она снова взяла меня за руку и повела гулять вокруг обители, всё время глядя мне прямо в лицо. Когда мы дошли до места, где был зарыт клад, я невольно отвел глаза и глянул в ту сторону. Она позвала мать и велела ей искать под камнем, куда я спрятал клад; там-то они и нашли деньги, а я — погибель. Я притворился, что ничего не знаю, и сказал:
— Поглядите-ка, вот на это мы и заживем припеваючи.
Она снова меня обласкала, а потом, поскольку уже вечерело, они отправились в город, велев мне приходить к ним домой завтра утром, чтобы сыграть там самую веселую свадьбу на свете. «Даст Бог, хоть в малом да повезет», — подумал я про себя.
Всю ночь я разрывался между надеждой и страхом, что эти бабы меня надуют, хотя как можно было заподозрить коварство в столь прелестном личике? Я всё же не оставлял надежды насладиться этой птичкой, и потому мне казалось, что та ночь растянулась на целый год.
Еще толком не рассвело, а я уже запер обитель и пошел жениться, как ни в чем не бывало, позабыв, что я уже женат. Я явился, когда все только вставали; меня приняли с такой радостью, что я счел себя счастливцем, отбросил все страхи и начал хозяйничать, как у себя дома. Мы так обильно и вкусно поели, что мне казалось — я очутился в раю. На пир пригласили шесть-семь подружек невесты. После трапезы мы принялись танцевать, чего я не умел, но меня принудили против воли. Пляска в монашеском одеянии — хорошенькое было зрелище, прямо обхохочешься!
Вечером, когда мы уже успели славно поужинать и еще лучше выпить, меня отвели в весьма приятные покои, где располагалась большая кровать, куда мне велели лечь. Пока моя супруга раздевалась, служанка меня разула и сказала снимать рубашку, поскольку следовавшие далее обряды предписывали полностью обнажиться. Я повиновался. Первым делом мне велели поцеловать ее в задний проход, уверяя, что в этом и состоит первый обряд. Затем вчетвером меня схватили (две за ноги, две за руки) и с превеликим усердием связали меня четырьмя веревками, концы коих привязали к четырем столбам кровати. Распяли меня, словно святого Андрея [296].
Все рассмеялись, увидев моего маленького дружка, и вылили на него целый кувшин холодной воды. Я завопил; мне приказали заткнуться, а не то худо будет. Они взяли здоровенный котел с кипятком и окунули туда мою голову; меня обожгло, и, что было гораздо хуже, за каждый крик меня стегали так, что я решил — пусть творят что хотят. Мне сбрили бороду, волосы, брови и ресницы.
— Потерпите, — говорили они, — церемонии скоро закончатся и вы получите то, чего так страстно желаете.
Я умолял их оставить меня в покое, ибо всякое желание у меня уже успело пропасть. Между тем мне обрили лобок, и одна из дам, самая дерзкая, вытащила нож и сказала товаркам:
— Подержите его хорошенько, я ему подрежу ядрышки, чтобы больше не мучил соблазн жениться. Отец пустынножитель, наверное, подумал, что всё нами сказанное — святая правда? Так вот, не святая она, даже не блаженная. Тоже мне, бабам вздумал верить! Сейчас и увидишь, что за это бывает.
Поняв, что мое хозяйство в опасности, я так рванулся, что порвал одну веревку и сломал один из столбов. Я протянул руку к своим бубенцам и так их сжал в кулаке, что хоть пальцы мне отрежь, а до них не доберешься. Чтобы я не разломал всю кровать, меня развязали и завернули в покрывало. Затем меня подбрасывали на одеяле до тех пор, пока не бросили полумертвым.
— Эти церемонии, сеньор, — говорили они, — кладут начало вашему браку. Завтра, если желаете, приходите снова, и мы довершим остальные обряды.
Вчетвером меня вынесли вон из дому, положив посреди улицы, где и застиг меня рассвет; мальчишки начали гонять меня и так надо мной глумиться, что я бежал от их гнева в церковь прямо к алтарю, где в это время служили мессу. Когда священники увидели образину, недвусмысленно схожую с чертом, какого малюют у ног архангела Михаила [297], то тут же пустились в бегство, а я — за ними, дабы скрыться от гонений, устроенных мальчишками.
Народ в церкви загалдел; одни кричали: «Глядите, черт!», другие: «Смотрите, безумный!» Я тоже кричал, что я не черт и не сумасшедший, а просто несчастный человек, доведенный до такого состояния своими грехами.
Услышав это, все успокоились; священники вернулись заканчивать мессу, а ризничий дал мне покрывало с могилы, чтобы укрыться. Я забился в угол и там предался размышлениям о превратностях фортуны и о том, что, куда ни пойди, всюду найдешь горе. И вот так я и решил остаться в этой церкви до конца дней своих (ибо, судя по пережитым мной бедам, он уже не за горами); тем самым я избавил бы священников от труда разыскивать меня в другом месте после смерти.
Вот, друг читатель, и вся полностью изложенная вторая часть жизни Ласарильо, без прибавлений или изъятий, ровно в таком виде, как я услышал ее от своей прабабки. Если она пришлась тебе по вкусу, дождись третьей — останешься доволен не меньше.
Конец
Жизнь и приключения Лазариля Тормскаго,
писанный им самим на гишпанском языке,
с коего переведены на французской,
ныне же с последняго — на российской
Репринтное воспроизведение московского издания 1775 г.
<в fb2-файле пропущено>
С.И. Пискунова
ПРЕВРАЩЕНИЯ ЛАСАРО ДЕ ТОРМЕС И МЕТАМОРФОЗЫ ПЛУТОВСКОГО ЖАНРА
I
Кто и когда написал «Жизнь Ласарильо с Тормеса»
Испанский плутовской роман, а точнее, пикареска — один из самых загадочных феноменов европейской литературы середины XVI — первой половины XVII века. В науке до сих пор идут споры о происхождении пикарески, о корпусе текстов, которые составляют этот жанр, о том, сколь долго он просуществовал, где и когда испанский пикаро как герой жанра завершил свой путь, а если ему как одному из его
