40
Они без всякого обучения безошибочно копируют парижскую одежду. В Пекинском музее выставлены тысячи растений из камня, самых разных оттенков, цветы в горшках, воспроизведенные так точно, что не отличишь. Китайцы предпочитают их настоящим цветам. Еще они копируют ракушки и камни. Делают бронзовую лаву. И украшают свои сады искусственным шлаком из бетона.
У китайцев что угодно может стать предметом сделки: оскорбление, армия, город, чувство и даже собственная смерть. У них смену веры можно оплатить наручными часами, а смерть — гробом (но гробом хорошего дерева: бывало, что какой-нибудь кули соглашался, чтобы его казнили вместо более богатых осужденных). Первым португальцам-католикам, которые стремились обратить язычников в свою веру, китайцы предлагали окрестить двенадцать сотен человек за одну пушку. Хорошая мортира оценивалась в три тысячи.
Я замечаю вместе с Джайлсом, что Герберт Спенсер тоже думал об этом,{170} в точности об этом же. Философ, между прочим. Но философ из нации лавочников, я, по сути, больше лавочник, чем философ, подобно тому как охотничья собака не столько охотничья, сколько собака.
В трудный момент они вновь становятся солдатами… ко всеобщему удивлению.
Многие другие трактаты (скажем, о разведении шелковичных червей, о музыке, о хиромантии… даже о военном деле) также исполнены собственной природной поэзии, это их способ изложения.
Французский перевод: Raphael Petrucci. Ed. Laurens. Paris, 1918.
Мальчик, герой повести французского писателя Жюля Ренара (1864–1910) «Рыжик» («Poil de carotte») (1894), которого травили и унижали домашние. (Примеч. перев.)
Мур — псевдоним Сюзанны Малерб, которой и приснился сон, приведенный здесь со всей возможной точностью.
В печатном издании эти пометки расположены на полях, в начале или в середине абзаца. По возможности они вставлены в текст после тех фраз, рядом с которыми они находятся. Прим. верстальщика.
А что, если ввести этот «ускоритель» медлительным животным — вроде хамелеона, ленивца или выходящего из спячки сурка?
Считается, что видеть разные цвета, думая о музыке, — это восхитительно. Наверно, так и есть, если бы только это давалось в придачу. Однако первое, что замечаешь и на что досадуешь, — то, что больше не получается воскрешать в памяти сами звуки. Цепь замкнулась. По какой причине? Один центр подавляет другой, расположенный по соседству? Чрезмерное внимание к одной стороне (зрительной) не позволяет обратить внимание на другую (акустическую)?
Это закон, который я замечал в жизни, а в случае мескалина он проявляется наглядно: чтобы что-то открылось, что-то должно закрыться.
Новое открытие автоматически вызывает закрытие другой стороны… Для чувствительности к одной стороне необходима нечувствительность к другой. Это то, что так трудно дается графологам.
Какая чушь — представлять себе всестороннего человека, равно продвинутого во всем, выдающегося, заметного сразу во всех своих проявлениях!
Была здесь, хоть я ее и не ощущал, какая-то гордость (!) за то, что я — единственный свидетель этого невероятно величественною зрелища.
Что значит это «совпал»? Всю жизнь я пытаюсь (исследования ради) подобраться к самому себе как можно ближе, но не до совпадения, я не отпускаю вожжи, не приношу себя в дар.
Хочу, чтобы оставался какой-то зазор, он служит заодно и полосой безопасности.
Может показаться, что это чересчур: чтобы просто быть самим собой, от меня требуется какой-то дар. Но это так. Ложный нарциссизм: сам с собою не в ногу, сам себе не хозяин. И я не один такой.
На свете полным-полно людей вроде меня. Они не приносят себя в дар.
Иметь веру — не означает быть убежденным в существовании некоего божества, в отличие от тех, кто в этом факте сомневается. Вера — стремление дарить, потребность принести дар кому-то, кто бесконечно выше тебя. Ведь и любовь — не есть убежденность в существовании безупречно красивой женщины. Любить — приносить себя в дар, нуждаться в этом, и даже самому немужественному мужчине может нестерпимо хотеться принести этот дар. Даже нарциссизм возможен только при условии, что приносишь дар — себе самому. И тут тоже, что любопытно, нужна вера (вера в себя).
Так вот, оставляю мои «летучие ассоциации, ассоциации по соседству или внезапному капризу», я только что, благодаря магии шара, вернул себя, отдал себя — себе, как будто возвратился к моей истинной правде-единству-отечеству, вернул себе свое имя, и все это — в худший момент моей жизни. Ужасный циклон подхватил нас: так глупо и так неразрывно объединившихся меня и меня, и с той минуты вместо того, чтобы наблюдать за ударами, я получал их сам.
Несмотря на весьма сильное расширение зрачков, которое, должно быть, сохранялось без изменений еще несколько часов.
Бежать — не то же самое, что быстро идти (как быстро не иди, ходьба все равно не станет бегом), галоп — не то же самое, что рысь, а совершенно другой способ передвижения со своими особенностями, вот так же, если у вас бывают невероятные идеи, проблемы, фрустрация, комплексы — это не значит, что вы безумны; безумие — совершенно другой способ передвижения со своими особенностями, другое состояние, в котором фрустрация, проблемы и комплексы, не представлявшие никакой опасности, становятся крайне опасными и могут развиться в болезнь почти мгновенно — как колибациллы, микробы-сапрофиты, которые до определенного момента безвредны, но могут неожиданно создать в человеческом теле патогенную среду.
Очень точное определение, которое без упоминания имени его автора использует для обозначения психотропных веществ этого типа профессор Джулиан Хаксли.{171}
Возможность, данная природой истерическим темпераментам (моему же — нет). Без областей пониженной чувствительности нет и сверхчувствительных зон. Но и в них за определенной гранью ничего не ощущается. Желания, стремления при переходе через определенный уровень обращаются в ничто. От медитации или молитвы пользы в таких случая не больше, чем от пластыря на деревянной ноге. Чтобы что-то произошло, надо сначала перейти на другой уровень, преодолеть порог.
Сам я, раздражаясь по тысяче поводов, отвлекаясь на массу любопытных деталей, да и вообще сторонник неповиновения, — сначала ничего такого не испытал. А может быть, и не принял. С удивлением я констатировал, что в этой книге нет почти ни слова о чувстве общности. Речь о нем пойдет в следующих.
Уильям Джеймс писал о веществах более слабых, доступных в его время: «Опьянение — великий стимулятор способности к приятию».{172} Даже если в состоянии опьянения проявляется враждебность, агрессивность, оно объединяет, причем по-новому, объединяет невероятно.
Хоть наркоманов и считают отребьем и не верят в то, что они приобретают какой-то новый опыт (по крайней мере, они не могут выразить его словами), но сами они воспринимают остальных, в том числе ученых и великих людей, как зашоренных.
«L'Agnistoma»: la description de la forme normale du sacrifice de soma dans le culte védique. V. Henry, W. Galand. Ernest Leroux, editeur. Paris, 1906–1907. 520 стр. В 2-х томах.
(«Агнистома»: описание обычной формы жертвоприношения сомы в ведическом культе.)
В Индии, когда божество совершает молитву, в дело идут и наркотики…
Бессмертие — лишь но вторую очередь идея. Прежде всего это ощущение.
Путь от обозначенного срока к бесконечности не так долог, как кажется.
Пока человек не задумывается на эту тему, он ощущает себя вечным.
Но тут приходит врач и находит у него рак, и вот оно — крушение, крушение идеи, которая, как оказалось, вовсе и не была идеей.
Человеку нужно срочно — за несколько недель или дней — смириться с тем, что бессмертие кончилось. Его сознание не знает, как быть.
Рассуждения о краткости жизни, объективное знание о ее конечности — все это он невольно относил к другим людям. Для нею же, напротив, время было нескончаемым. Эту информацию ему непрерывно посылало его тело. Наркотик не изобретает вечность. Он помогает обрести ее вновь, но уже как нечто отдельное, глобальное, единственное, и погружает вас в нее. Как такое может не нравиться? Это бесподобно.
