когда Эстерка подняла коптилку над головой, на нее снова снизошло леденящее, оцепенелое спокойствие. Ведь это была та самая коптилка, которая подмигивала ей с печи и которую кто-то погасил посреди ночи, чтобы сбросить Эстерку в пропасть.
2
Эстерка потом сама толком не могла вспомнить, как вылезла из погреба. Помнила только, что сделала это позже и медленнее всех. Большую прихожую она не узнала. Та вдруг стала тесной из-за валявшихся в ней обломков, осколков посуды и порванного постельного белья. Кровать Кройндл — разломанная, засыпанная пухом — тоже была здесь. Та самая кровать, в которую она вчера легла такая распутная, полупьяная и где с ней случилось несчастье… Теперь она лежала здесь, перевернутая, с отломанными гнутыми ножками. А ее мягкое, пушистое нутро белело под ней, как ставшее некошерным варево из костей, которое выплескивают собакам.
Переступая через эти гнусные следы своего крушения, Эстерка невольно приподняла подол длинного платья, чтобы пух и перья к нему не пристали. Но это не очень помогло. Из взломанной входной двери и из разбитого окна в разграбленную кухню сильно дуло. После теплого погреба Эстерке стало зябко. Сквозняк вздымал рассыпанные пух и перья, как снежинки. Они, бело искрясь, осыпали всех — и тех, кто вылезал из погреба, и тех, кто толкался и шумел в прихожей и на кухне: евреев, евреек и рослых солдат с пищалями.
Коптилку в руке Эстерки сквозняк сразу же потушил. Но та не заметила этого и продолжала держать ее над головой. Часть набежавших людей толкалась вокруг нее, крича, галдя, плача и тыкая посиневшими от холода пальцами. Чтобы избежать всех нудных и праздно-любопытных расспросов, сопровождавшихся сочувственным покачиванием голов, Эстерка стала протискиваться прочь, прямо через толпу. Здесь уже не обращали внимания на то, что она, хозяйка дома, толкается наравне со всеми. Все были так возбуждены, что не заметили даже того, что она держала над головой погасшую коптилку. Люди подталкивали друг друга к взломанной узкой двери под лестницей, ведшей на чердак. Они протискивались один за другим в маленькую квартирку сторожа Хацкла.
Здесь, на обшарпанном пороге, Эстерка поскользнулась и чуть не упала, но удержалась, схватившись за чье-то плечо. Теперь она опустила уставшую руку, в которой все еще держала погасшую коптилку, и заморгала: как он попал сюда?! От этого оборотня никак нельзя было избавиться, словно от злого свидетеля ее преступления. Она сама против воли крепко держала его за руку, и оттолкнуть его было некуда. Теснота здесь была намного больше, чем в прихожей. Другие люди, стоявшие вокруг нее, поскальзывались на том же самом месте, но тоже не падали, потому что их подпирали и сзади, и спереди другие люди.
— Что это за клей? — послышались голоса. — Что это за клей такой?..
— Где клей? Какой клей? — пугливо зашипели другие голоса. — Вы ведь видите — это бульба! Холопы излили свой гнев на бульбу! Вареную бульбу…
— Разве только на бульбу?.. — закачали головами сразу несколько людей, стоявших в глубине квартирки сторожа.
Эстерка и те, что ее подталкивали сзади, протиснулись немного вперед. Все голоса, задававшие вопросы и отвечавшие на них, смолкли. Больше не о чем было спрашивать и незачем отвечать. Слишком яркой и страшной была открывшаяся картина. Она говорила сама за себя.
Посреди плотного человеческого скопища, на земляном, посыпанном желтым песочком полу, лежал пожилой еврей с подогнутыми коленями и выпученными глазами. Его рот был широко открыт. На сивой бородке была видна пена, вытекшая из широко открытого рта.
Эстерка едва узнала в этом человеке сторожа Хацкла, который еще час назад был жив и, стоя посреди прихожей, сообщал ей городские новости. Она узнала только его бородку и большие подшитые грубой кожей валенки. Его лицо полностью изменилось. Теперь оно было синим и искаженным. Под покойником лежала палка. Наверное, это ею он стучал в пол перед смертью, прося помощи, которой так и не дождался.
Эстерка не была как-то особенно удивлена или потрясена. В ней нечему больше было ощущать потрясение. Все, что могло в ней сломаться, уже сломалось за сегодняшнее утро. Целой оставалась только эта проклятая, сладковато воняющая нефтью коптилка в ее руке, девать которую сейчас было некуда…
Здесь, вокруг мертвеца, никто уже не кричал. Люди только перешептывались с дрожью в голосе:
— Мертвый?
— Вы ведь видите?
— Убит?
— Вы не поняли, что с ним сделали?
— Нет.
— Задушили?
— Горячей бульбы ему напихали в горло. Еще пар идет…
— Какие злодеи!
— Холопы, когда разъярены, хуже любых разбойников!..
— Торговке бобами на рынке они тоже напихали бульбы в горло. Посреди бела дня…
Эстерка ясно вспомнила большой горшок с тартуфлями, которые варились на кухне. Когда она сегодня, после того как отделалась от Алтерки, проходила через кухню, то услыхала, как толстая кухарка кричала: «Ханеле, смотри, смотри! Горшок с бульбой выкипает…» И вот тот же самый горшок стал ангелом смерти для Хацкла! Горячая бульба — оружие в лапах взбунтовавшихся крестьян. А на растоптанных на пороге остатках бульбы она едва не поскользнулась, как в луже пролитой крови…
Люди вокруг скорчившегося покойника зашушукались погромче. Один высокий человек с черными ногтями, наверное, сапожник, расхрабрился, схватил мертвеца за плечи и попытался поставить его на подгибающиеся ноги. Это ему не удалось. Тогда он, не отпуская мертвеца, заревел:
— Что вы стоите, что?! Бегите за доктором! Реб Боруху Шику надо показать…
— Что Шик? Где Шик? — разозлились на него. — Вы не видите, кого вы трясете? Мертвеца!
— Оставьте, говорят вам!
— Пропустите капитана! Пропустите капитана! — послышался повелительный голос сзади.
Все повернулись. Прокладывая себе локтями дорогу, через плотную толпу пробивался крепкий молодой человек с раскрасневшимся лицом. Эстерка узнала в нем того, кто час назад прибежал от цеха искать реб Ноту и предупредить весь его дом об опасности.
Протолкавшись до Эстерки, этот разгоряченный молодой человек слабо улыбнулся и тихо сказал:
— Это я сбегал на пожню. Привел роту солдат…
— Привел, — пробурчал высокий сапожник и показал черным ногтем на мертвеца, — да малость поздновато…
Молодой человек сердито сверкнул на него глазами:
— Кто вас здесь спрашивает? Если бы не сторож, то… то, не дай Бог, весь дом бы погиб. Сам реб Нота уже исповедь произнес. Он говорит, что они даже начали дергать крышку погреба…
— Ну, а как же? — скривил рот высокий сапожник. — Наш брат всегда кладет свою жизнь за богачей. Мы гибнем, а богачи…
— Ш-ш-ш! Грубиян!.. — зашипели на него со всех сторон. — Реб Нота идет сюда!
3
Толпа расступилась, и к убитому приблизился реб Нота в расстегнутой шубе, обсыпанной перьями, и с кровоточащей
