«Теперь всѣ должны оставить залу суда. Таковъ приговоръ, произнесенный отъ имени короля».
Едва главный синдикъ окончилъ свое мрачное чтеніе, страшный крикъ огласилъ своды залы. Этотъ крикъ сильнѣе смертнаго приговора оледенилъ душу присутствовавшихъ; отъ этого крика помертвѣло дотолѣ спокойное, улыбающееся лицо Орденера.
И такъ, дѣло сдѣлано: скоро все исполнится или лучше сказать все уже исполнилось. Онъ спасъ отца своей возлюбленной, спасъ ее самое, сохранивъ опору въ родителѣ. Благородный замыселъ юноши для спасенія жизни Шумахера увѣнчался успѣхомъ, все прочее не имѣетъ никакого значенія, остается лишь умереть.
Пусть тѣ, кто считалъ его виновнымъ или безумнымъ, теперь судятъ этого великодушнаго Орденера, какъ онъ самъ себя судитъ въ душѣ съ благоговѣйнымъ восторгомъ. Онъ вступилъ въ ряды мятежниковъ съ тою мыслью, что если не удастся ему воспрепятствовать преступному заговору Шумахера, то по крайней мѣре можно избавить его отъ наказанія, призвавъ его на свою голову.
— Ахъ! — размышлялъ онъ самъ съ собою: — Очевидно Шумахеръ виновенъ; но преступленіе человѣка, измученнаго заточеніемъ и несчастіями, извинительно. Онъ хочетъ только свободы и пытается даже мятежомъ добиться ея. А что станетъ съ моею Этелью, если у ней отнимутъ отца, если эшафотъ навсегда разлучитъ ее съ нимъ, если новый позоръ отравитъ ея существованiе? Что станетъ съ ней безпомощной, безъ поддержки, одинокой въ тюрьмѣ, или брошенной въ непріязненный міръ.
Эта мысль заставила Орденера рѣшиться на самопожертвованіе; и онъ съ радостью готовился къ нему, потому что для любящаго существа величайшее благо — посвятить жизнь — не говорю за жизнь — но за одну улыбку, за одну слезу любимаго существа.
И вотъ онъ взятъ среди бунтовщиковъ, приведенъ къ судьямъ, собравшимся произнести приговоръ надъ Шумахеромъ; благородно наклеветалъ на себя, осужденъ, скоро будетъ жестоко и позорно казненъ, оставитъ по себѣ позорную память; — но все это нисколько не волнуетъ этой благородной души. Онъ спасъ отца своей Этели.
Въ оковахъ брошенъ онъ теперь въ сырую тюрьму, куда свѣтъ и воздухъ съ трудомъ проникаютъ чрезъ мрачныя отдушины. Подлѣ него послѣдняя пища его жизни, черный хлѣбъ и кружка воды. Желѣзная цѣпь давитъ ему шею, руки и ноги изнемогаютъ подъ тяжестью оковъ. Каждый протекшій часъ уноситъ у него болѣе жизни, чѣмъ у другихъ цѣлый годъ. Орденеръ погрузился въ сладостную задумчивость.
— Можетъ быть послѣ смерти не всѣ забудутъ меня, по крайней мѣрѣ хоть одно сердце останется вѣрно моей памяти. Быть можетъ она прольетъ слезу за мою кровь, быть можетъ посвятитъ мигъ скорби тому, кто пожертвовалъ за нее жизнью. Быть можетъ въ дѣвственныхъ сновидѣніяхъ хоть изрѣдка станетъ посѣщать ее смутный образъ друга. Кто знаетъ, что ждетъ насъ за гробомъ? Кто знаетъ, быть можетъ души, освободившись отъ тѣлесной тюрьмы, могутъ иногда слетать и бодрствовать надъ любимымъ существомъ, могутъ имѣть таинственное общеніе съ земными узниками и приносить имъ невидимо какую-нибудь ангельскую добродѣтель, или небесную благодать.
Однако и горькія мысли примѣшивались къ его утѣшительнымъ мечтамъ. Ненависть, которую Шумахеръ выказалъ къ нему въ ту именно минуту, когда онъ жертвовалъ собою, камнемъ давила его сердце. Раздирающій крикъ, который услышалъ онъ вмѣстѣ со своимъ смертнымъ приговоромъ, потрясъ, его до глубины души: во всей аудиторіи онъ одинъ узналъ этотъ голосъ, понялъ это невыразимое отчаяніе. Неужели онъ не увидитъ болѣе свою Этель? Неужели въ послѣднія минуты жизни, проводимыя съ нею въ одной тюрьмѣ, онъ не почувствуетъ еще разъ пожатія ея нѣжной руки, не услышитъ сладостнаго голоса той, за которую готовился умереть?
Онъ погрузился въ ту смутную, печальную задумчивость, которая для ума тоже, что сонъ для тѣла, какъ вдругъ хриплый визгъ старыхъ ржавыхъ запоровъ поразилъ его слухъ, витавшій въ высшихъ сферахъ, ждавшихъ его.
Скрипя на петляхъ отворилась тяжелая желѣзная дверь тюрьмы. Молодой осужденный поднялся спокойный, почти радостный, думая, что палачъ пришелъ за нимъ, и уже собирался разстаться съ своей тѣлесной натурой, какъ съ плащомъ, который сбросилъ къ своимъ ногамъ.
Онъ обернулся въ своемъ ожиданіи. Подобно лучезарному видѣнію явился на порогѣ тюрьмы бѣлый призракъ. Орденеръ не вѣрилъ своимъ глазамъ, не зналъ, гдѣ онъ, на землѣ, или уже на небѣ. Передъ нимъ была она, его несравненная Этель.
Молодая дѣвушка упала въ объятія Орденера, орошала руки его слезами, отирая ихъ длинными черными косами своихъ густыхъ волосъ. Цѣлуя его оковы, прижимая свои чистыя уста къ позорному желѣзу, она не вымолвила ни слова, но все сердце ея вылилось бы въ первомъ словѣ, которое бы произнесла она сквозь рыданія.
Орденеръ испытывалъ неизъяснимое небесное блаженство, дотолѣ невѣдомое для него. Когда онъ нѣжно прижималъ къ своей груди Этель, всѣ силы земныя и адскія не могли бы въ ту минуту разнять его объятій. Сознаніе близкой смерти придавало его восторженному упоению какую-то торжественность; онъ обнималъ свою возлюбленную, какъ будто уже соединился съ нею навѣки.
Онъ не спрашивалъ, какимъ образомъ этотъ ангелъ могъ проникнуть къ нему. Она была съ нимъ, могъ ли онъ думать о чемъ нибудь другомъ? Впрочемъ, это нисколько не удивляло его. Онъ не задавался вопросомъ, какъ слабая, одинокая, оставленная всѣми дѣвушка сумѣла сквозь тройные запоры, сквозь тройную стражу проникнуть изъ своей темницы въ темницу своего возлюбленнаго; это казалось ему такъ просто, самъ по себѣ зналъ онъ, какимъ могуществомъ обладаетъ любовь.
Зачѣмъ разговаривать голосомъ, когда души безъ словъ понимаютъ другъ друга? Почему не позволить тѣлу молчаливо прислушиваться къ таинственному языку чувствъ? Оба молчали, потому что есть ощущенія, которыя можно выразить только молча.
Наконецъ, молодая дѣвушка подняла голову, склоненную до сихъ поръ на трепещущей груди юноши.
— Орденеръ, — сказала она: — я пришла спасти тебя.
Однако эти отрадныя слова звучали тоской и отчаяніемъ.
Орденеръ улыбаясь покачалъ головой.
— Спасти меня, Этель! Ты заблуждаешься. Бѣгство немыслимо.
— Увы, я слишкомъ хорошо это знаю. Этотъ замокъ полонъ солдатъ, каждую дверь, ведущую сюда, охраняютъ тюремщики и неусыпная стража. Но я принесла тебѣ другое средство къ спасенію, добавила она съ усиліемъ.
— Полно, зачѣмъ тѣшить себя несбыточными надеждами? Не обманывай себя химерами, Этель, черезъ нѣсколько часовъ ударъ топора безжалостно разобьетъ ихъ…
— Нѣтъ, Орденеръ, ты не умрешь! О! Не напоминай мнѣ объ этой страшной мысли, или нѣтъ! Представь мнѣ ее во всемъ ужасѣ, чтобы подкрѣпить мое намѣреніе спасти тебя, пожертвовавъ собой.
Въ голосѣ молодой дѣвушки звучало какое то странное выраженіе. Орденеръ нѣжно взглянулъ на нее.
— Пожертвовавъ собой! Что ты хочешь этимъ сказать?
Закрывъ лицо руками, она зарыдала, прошептавъ прерывающимся голосомъ:
— Боже мой!..
Ея нерѣшимость была непродолжительна; она собралась съ духомъ, глаза ея блестѣли, уста улыбались. Она была прекрасна какъ ангелъ, который возвращается изъ ада на небо.
— Нѣтъ, Орденеръ, ты не взойдешь на эшафотъ. Что-бы спастись, тебѣ достаточно дать слово жениться на Ульрикѣ Алефельдъ…
— На Ульрикѣ Алефельдъ! И это имя слышу я отъ моей Этели!
— Не перебивай меня, — продолжала она съ спокойствіемъ мученика при послѣднихъ истязаніяхъ: — меня послала сюда графиня Алефельдъ. Тебѣ обѣщаютъ королевское помилованіе, если ты согласишься принять руку дочери великаго канцлера. Я пришла взять съ тебя клятву, что ты женишься и будешь жить съ Ульрикой. Меня послали сюда, думая, что я въ состояніи убѣдить тебя.
— Прощай, Этель, — холодно промолвилъ осужденный: — когда выйдешь изъ этой тюрьмы, вели звать палача.
Этель поднялась и минуту смотрѣла на Орденера, блѣдная и трепещущая. Колѣни ея подогнулись, она упала на каменный полъ, всплеснувъ руками.
— Что я сдѣлала ему? — прошептала она задыхающимся голосомъ.
Орденеръ молчалъ, потупивъ глаза въ землю.
— Орденеръ, — вскричала она, на колѣняхъ припавъ къ нему: — что ты не отвѣчаешь мнѣ? Ты не хочешь со мной говорить?.. Мнѣ остается лишь умереть!
Слезы навернулись на глазахъ Орденера.
— Этель, ты не любишь меня болѣе.
— Боже мой, — простонала несчастная дѣвушка, обнимая его колѣни: — я не люблю его! Ты говоришь, что я не люблю тебя, Орденеръ! Ты могъ это вымолвить!
— Да, ты не любишь меня, такъ какъ выражаешь свое презрѣніе.
Онъ раскаялся въ своихъ жестокихъ словахъ, когда Этель, обвивъ его шею руками, заговорила голосомъ, прерывающимся отъ рыданій.
— Прости меня, дорогой мой Орденеръ, прости меня, какъ я тебя прощаю. Мнѣ презирать тебя!.. Великій Боже!.. Тебя, въ которомъ заключается вся моя жизнь, моя слава, мое блаженство?.. Скажи, развѣ когда-нибудь слова мои звучали чѣмъ нибудь инымъ, кромѣ глубокой любви, пылкаго обожанія?.. Ты жестоко обходишься со мной, когда я пришла спасти тебя цѣной своей собственной жизни.
