— Теперь я пойду, Трот, — сказала бабушка, — надо позаботиться о нашем Цветочке — он скоро уже проснется.
— Надеюсь, вы не из-за меня, мэм, уходите? — сказал мистер Пиготти. — Если ум мой не совсем еще зашел за разум сегодня, то, мне кажется, это я виной тому, что вы покидаете нас.
— Вам ведь нужно переговорить, друг мой, и без меня это будет свободнее сделать, — ответила бабушка.
— С вашего позволения, мэм, я попросил бы вас остаться, если только вас не утомит то, что я буду молоть.
— Если вы этого хотите, — добродушно сказала бабушка, — то, конечно, я останусь.
Она взяла мистера Пиготти под руку и пошла с ним к небольшой, увитой зеленью беседке в глубине сада. Здесь она уселась на скамейку, а я рядом с ней. Было место и для мистера Пиготти, но он предпочел стоять, опершись рукой на маленький садовый столик.
Прежде чем заговорить, он некоторое время простоял молча, глядя на свою шляпу, и мне невольно бросилось в глаза, какая твердость характера и решимость чувствовались в его мускулистой руке и как это гармонировало с его честным лицом и седеющими волосами.
— Вчера вечером, — подняв на нас глаза, начал мистер Пиготти, — я унес мое дорогое дитятко в свою квартирку, где давно ждал ее и все для нее приготовил. Немало часов прошло, прежде чем она хорошенько пришла в себя и узнала меня. Тут она упала передо мной на колени и, как на исповеди, все рассказала мне. Поверите, когда я услышал ее печальный голос, бывало так весело звучавший у нас дома, увидел ее лежащей, так сказать, во прахе, я, несмотря на всю свою благодарность всевышнему, почувствовал ужасную боль в сердце.
Он отер рукавом слезы, не стараясь их скрыть от нас, и, откашлявшись, продолжал:
— Но сердце мое не долго болело: ведь она была найдена! стоило мне только об этом подумать — и все прошло. Не знаю, право, почему я заговорил о себе, — минуту назад я совсем не собирался этого делать. Как-то само собой вышло.
— Вы самоотверженный человек и получите награду за это, — проговорила бабушка.
Старик, на лице которого играла тень от листвы, не понимая, чем заслужил он эту похвалу, с удивлением посмотрел на бабушку, а затем вернулся к своему рассказу:
— Когда моя Эмми убежала, — на лице старика вспыхнул гнев, — из дома, где ее держал в плену этот полосатый гад… (Мистер Дэви видел его, и то, что он ему рассказал, совершенная правда, — пусть же его покарает господь!)… так вот, когда она убежала, стояла глухая ночь. Ночь была безлунная, только множество звезд ярко горело на небе. Бедняжка была как помешанная. Она вообразила, что здесь наша старая баржа, и стала кричать, чтобы мы отвернулись, ибо ей стыдно нас. Слыша свои вопли, она думала, что рыдает кто-то другой. Она избила себе все ноги о камни, но чувствовала это не более, чем если бы сама была каменная. И она все бежала и бежала, и перед глазами у ней словно носилось зарево, а в ушах стоял страшный шум… Вдруг — или так, понимаете ли, ей показалось — стало светать. Сыро, ветрено, она лежит на берегу у груды камней. Тут же подле нее молодая женщина. Она спрашивает ее на языке той земли, что с ней случилось…
Казалось, все, о чем рассказывал старик, он как бы видел перед собой. Эта картина рисовалась ему так ярко, что он передавал ее гораздо более живо, чем я способен это сделать. И когда теперь, так много лет спустя, я повествую об этом, мне просто не верится, что я не был очевидцем этих сцен, до того запечатлелись они с его слов в моей памяти.
— Вглядевшись в эту женщину своими утомленными глазами, — продолжал свой рассказ мистер Пиготти, — Эмми узнала в ней одну из тех женщин, с которыми она, бывало, часто разговаривала на морском берегу. Хотя она и далеко успела убежать, но раньше она делала большие прогулки и пешком, и в экипаже, и на лодке, а потому знала окрестное население на много миль кругом. Женщина эта не так давно вышла замуж, детей у нее еще не было, но, видимо, она ждала скорого прибавления семейства… Услышь, господи, мою молитву и пошли ей такого ребенка, который был бы для нее в жизнь радостью, утешением и гордостью! Дай бог, чтобы это дитя любило ее, почитало, заботилось о ней в старости до конца ее дней, было ее ангелом в здешней жизни и в будущей!.. Женщина эта отличалась характером робким и застенчивым, и обыкновенно, когда Эмми, бывало, вела разговоры с детьми, она сидела поодаль за пряжей или другой работой. Но Эмми обратила на нее внимание, подошла к ней и заговорила первая. Молодая женщина тоже любила детей, а потому обе они скоро подружились, и, когда Эмми бывала в тех местах, ее новая приятельница всегда дарила ей цветы. Так вот, она-то теперь и спрашивала Эмми, что с нею случилось. Эмми рассказала ей все, как было, и та взяла ее к себе домой. Да, она это сделала — взяла ее к себе домой! — повторил мистер Пиготти, закрывая себе лицо руками.
Вспоминая о поступке доброй женщины, старик пришел в такое волнение, в какое, по-моему, ничто не приводило его с самого бегства Эмилии. Мы с бабушкой молча дали ему успокоиться.
— Это, понимаете ли, была совсем крошечная хижинка, — вскоре заговорил он, — а все же она нашла и ней место для Эмми! Мужа ее дома не было, он с другими рыбаками ушел далеко в море. Она решила скрывать, что приютила у себя Эмми, и попросила соседей — их немного было поблизости — тоже никому не говорить об этом. Тут Эмми заболела жестокой горячкой, и, что мне кажется очень странным, — для ученых людей, быть может, в этом нем ничего удивительного, — она вдруг забыла язык тех мест, только помнила свой родной, и никто ее не мог понять. Ей вспоминается, словно это было во сне, что она лежит в этой хижине, все говорит на родном своем языке, ей все кажется, что наша старая баржа здесь поблизости, за мыском, и она просит и умоляет, чтобы сходили к нам, сказали, что она умирает, и принесли ей из родного дома хоть одно слово прощения. Почти все время ей чудится также, что гад, о котором я упоминал, не neрестает разыскивать ее и прячется под окошком, а тот, кто увез ее, стоит здесь в комнате, — и вот она кричит и молит свою молодую хозяйку не отдавать ее, но при этом она сознает, что та ее не понимает, и поэтому, трепещет, что ее вот-вот увезут куда-то. Перед глазами ее словно зарево, и в ушах страшный шум. А времени она совершенно не знает: для нее нет ни вчерашнего, ни сегодняшнего дня, а то, что когда-либо случилось или никогда не случалось с нею в жизни, то, что могло случиться или было совершенно немыслимо, — все перепуталось в ее бедной голове, и вдруг среди всего этого сумбура она начинает петь и смеяться. Не знаю уж, сколько это продолжалось, но наконец она заснула. Пока она бредила, откуда-то у нее брались силы, а когда после она проснулась, то была слаба, как малый ребенок.
Старик замолчал, как бы отдыхая от ужасов, им изображенных, а затем, через несколько минут снова вернулся к своему рассказу.
— Проснулась она после полудня. Погода стояла чудесная, тишина такая, что был только слышен плеск синего моря о берег. Сначала ей показалось, что это воскресное утро дома, но виноградная лоза, вившаяся по окну, и видневшиеся вдали холмы разубедили ее в этом. Как раз вошла ее приятельница-хозяйка и села подле ее кровати. Тут Эмми поняла, что нашей старой баржи нет за мыском, а сама она далеко-далеко, вспомнила, где она и почему, — и бедняжка разрыдалась на груди доброй молодой женщины, на той груди, у которой, надеюсь, теперь лежит крошка, радуя маму своими прелестными глазенками.
Старик без слез не мог вспомнить об этом преданном друге своей Эмми. Напрасно пытался он сдерживать себя: он снова заплакал, призывая на нее благословенье божье.
— Когда Эмми выплакалась, ей стало легче, — опять заговорил он, совладав, наконец, со своим волнением (оно невольно передалось и мне, не говоря уже о бабушке, плакавшей навзрыд), — и бедняжка стала поправляться. Но она все не могла никак вспомнить язык этой местности и должна была объясняться знаками. И вот с каждым днем она хотя медленно, но поправлялась. Начала она снова на их языке учить названия самых необходимых вещей, и — странное дело! — ей казалось, что она никогда в жизни этих слов не слыхивала. Как-то раз вечером она сидела у окошка и смотрела на маленькую девочку, игравшую на берегу. Вдруг эта девочка протянула к ней ручонку и сказала по-своему. «Рыбакова дочка, вот тебе раковина». Понимаете ли, сначала все ее звали «милая барыня», как у них там полагается, а Эмми выучила их называть себя «рыбаковой дочкой». И, подумайте, когда она услышала «рыбакова дочка», она почему-то сразу поняла и, заливаясь слезами, ответила девчурке на ее языке. С тех пор она стала опять с ними говорить по-ихнему…
«Когда Эмми совсем поправилась, — снова заговорил старик, немного помолчав, — она стала подумывать о том, что надо расстаться со славной своей приятельницей и двинуться восвояси. Хозяин в это время уже вернулся домой. Они вместе с женой усадили ее на маленькое торговое суденышко, шедшее сначала в Ливорно, а затем во Францию. У Эмми было немного денег, но рыбачья чета почти ничего не согласилась взять за все свои хлопоты. Хотя эти люди очень бедны, но я рад за них: то, что они сделали для Эмми, им пригодится там, где моль не ест, ржа не портит, воры не крадут… Да, мистер Дэви, это стоит больше всех сокровищ мира!
