Настолько примечателен, что наш друг, мысленно представив себе эту тактику во всем объеме, остановился перед любезной хозяйкой. Его визит не длился еще и десяти минут, а он уже, поднявшись со стула, в надежде одолеть волнение, вышагивал перед ней взад и вперед, как имел обыкновение вышагивать перед Марией Гостри. Он явился в назначенное время, минута в минуту, но был весь как на иголках, раздираемый между желанием обо всем ей рассказать и сомнением, есть ли ему что рассказать. За короткий промежуток между встречами его впечатления, вопреки возникшему в их отношениях осложнению, умножились — впрочем, он уже откровенно, уже прилюдно признал это осложнение. Если мадам де Вионе на глазах у Сары втащила его в свою лодку, на сегодняшний день не было ни грана сомнений, что он там остался, а его мысли часами были заняты лишь одним: как содействовать тому, чтобы ее лодка плыла. В эту минуту они с мадам де Вионе были, как никогда, заодно, и он воздержался от восклицаний и укоров — они замерли у него на губах еще в отеле. Ему нужно было сказать ей вещи поважнее, чем попрекать неловким положением, в которое она его поставила, тем более что, как он очень быстро рассудил, положение это было скорее всего неизбежно. Однако такая точка зрения — вернее, позиция — не разъясняла и половины из того, что, по его расчетам, входило в предостережение, которое мадам де Вионе предстояло выслушать, как только он перешагнет ее порог. Она отвечала очень кротко: он слишком спешит; и добавила добродушно, что, если она сохраняет спокойствие, ему, несомненно, сам Бог велел. Он сразу ощутил ее присутствие, сразу почувствовал, насколько ее тон и все в ней действуют на него умиротворяюще и прежде всего — один из признаков ее благотворного влияния, — с какой приятностью он беседует с ней. К тому моменту, когда он изложил, почему его впечатления — даром что они умножились — не переставали внушать ему беспокойство, казалось, он провел с ней в дружеской беседе не минуты, а часы. Беспокойство же его вызывалось тем, что Сара была умна — умнее, чем до сих пор имела случай это обнаружить. Нет, он не стал бы утверждать, будто ее проницательность явилась частичным следствием прямого доступа в глубины, которыми отличалась ее мать, да и, учитывая всю глубину прозорливости миссис Ньюсем, снаряд, туда опущенный, вряд ли достиг бы дна. Однако нашего друга нет-нет да посещали опасения, что при наметившихся темпах сближения с миссис Покок, он, пожалуй, вскоре вынужден будет признать, что ему порой начинает казаться, будто он имеет дело с самой миссис Ньюсем. Сара, надо полагать, непременно догадается, что происходит у него в душе, и это, естественно, позволит ей еще больше его терзать, а с того момента, когда она будет знать наверняка, она сможет терзать его всласть.
— Но почему «сможет»? — Его собеседницу явно поразил употребленный им глагол.
— Так уж я устроен — думаю обо всем сразу.
— Вот уж чего ни в коем случае не нужно делать, — улыбнулась она. — Думать нужно о как можно меньшем числе вещей.
— Да, но тогда нужно уметь сделать правильный выбор. Я только хотел сказать — я ведь изъясняюсь не без усилий, — что миссис Покок как раз очень удобно наблюдать за мной. Я некоторым образом пребываю в подвешенном состоянии, и ей видно, как я кручусь и дергаюсь. Ну да ничего, я выдержу. Покручусь и выкручусь.
Мадам де Вионе не преминула оценить эту картину и, по его ощущению, искренне сказала:
— Не знаю никого, кто вел бы себя с женщиной таким рыцарем, как вы со мной.
Рыцарем он и хотел быть; но даже под утверждающим его рыцарство взглядом чарующих глаз не мог поступиться истиной.
— Когда я говорю о подвешенном состоянии, — рассмеялся он, — я имею в виду также и решение своей судьбы.
— О да… и вашей также!
Этим она умаляла его благородство, и поэтому посмотрела на него еще ласковее.
— Однако я не собираюсь занимать вас разговором о своей особе, — продолжал он. — Это мои маленькие беды, и я упомянул о них просто как о части тех козырей, которыми владеет миссис Покок.
Нет, нет! Как ни велико было искушение, как ни томила неопределенность, каким бы облегчением ни было сейчас открыть душу, он не станет говорить с ней о миссис Ньюсем, не станет перекладывать на ее плечи беспокойство, овладевшее им, когда Сара Покок с явным расчетом избегала упоминать имя матери. Представляя интересы своей матери и выступая ее представительницей, она ни разу — тут-то и таилась угроза — не назвала ее имени. Она не передала никаких поручений, не вспомнила ни одного вопроса, а лишь со скучающим видом человека, соблюдающего приличия, отвечала на те, которые задавал он. И делала это в особой манере — словно снисходя к учтивому, но не стоящему внимания бедному родственнику, седьмой воде на киселе — так что они казались нелепыми в собственных его глазах. К тому же, спрашивая о том или о сем, он по большей части опасался предать гласности то обстоятельство, что последнее время был лишен непосредственных, частных известий, хотя по всем канонам должен был ими располагать — обстоятельство, на которое Сара, исходя из своей глубокой политики, не позволила себе и намека. О всех этих странностях Стрезер ни в коем случае не собирался сообщать мадам де Вионе, сколько бы они ни заставляли его вышагивать взад и вперед. Он и не сказал о них ни слова, как не сказала и она — у нее тоже были свои высокие представления о приличиях, — но к концу десятой минуты его визита это отнюдь не уменьшило радости от близости с ней, большей, — ведь он спасал ее! — чем ему когда-либо представлялся случай прежде. В итоге взаимные недомолвки нисколько не нарушили гармонии между ними, хотя в глубине души оба знали, о сколь многом они промолчали. Ему очень хотелось повернуть ее на разговор — критический — о миссис Покок, но, верный принятой линии поведения, которую считал воплощением чести и деликатности, Стрезер даже не спросил, какое эта леди произвела на нее впечатление. Впрочем, он и так знал, не причиняя графине лишнего беспокойства, что вызвало у нее недоумение: она не могла понять, почему Сара, при ее данных, лишена обаяния; но именно этот главный вопрос оставляла про себя. Стрезера очень интересовало, что она думает об этих данных, которые у Сары, несомненно, были и оценку которых по законам хорошего вкуса ему хотелось услышать, но отказал себе, сочтя чрезмерным, даже в этом удовольствии. Сегодня она, как никогда, казалась ему своего рода примером счастливого проявления дарований. Да и как могла женщина, чье обаяние созрело на совсем иной почве, найти его у Сары? С другой стороны, в отличие от мадам де Вионе, Сара обходилась и без обаяния. Однако оставался самый главный вопрос: что думает Чэд о своей сестре, и тут же сам по себе следовал второй: как оценила брата Сара. Вот об этом они могли говорить, и говорить с полной свободой, обретенной ценой запрета на остальные темы. Однако и тут возникала трудность: пока они ограничивались лишь догадками. За эти день-два Чэд так же мало подсказал им, как и Сара, а мадам де Вионе созналась, что даже не видела его после приезда сестры.
— И вам уже кажется, что прошла вечность?
Она отвечала с полной чистосердечностью:
— Да, не скрою: мне его недостает. Иногда мы видимся ежедневно. Вот такая у нас дружба. Понимайте как знаете. — Она лукаво улыбнулась искрометной улыбкой, нет-нет да озарявшей ее лицо, не раз озадачивая Стрезера: как, собственно, должен был он это понимать? — Но Чэд поступает совершенно правильно, — поспешила она добавить. — Я желаю ему всяческой удачи и ни в чем не хочу ему мешать. Лучше уж я три месяца его не увижу. Я просила его быть с ними ангелом, да он и сам это понимает.
Он мгновенно схватил ее мысль и снова зашагал: какая поразительная смесь чистосердечия и скрытности! Порою она полностью подтверждала его представление о ней, которое было ему бесконечно мило, порою, казалось, развевала в прах. Теперь она говорила так, словно главным ее искусством была искренность и вместе с тем словно ее искренность была сплошь искусством.
— О, он целиком отдал себя в их распоряжение и будет ублажать до конца. Да и как упустить такой шанс — теперь, когда это само идет ему в руки, — составить полное о них мнение, а оно важнее, смею заметить, и вашего и моего. Но сейчас он весь начинен ими, — сказал Стрезер, возвращаясь. — Он намеренно ими пропитывается. Должен сказать, он ведет себя превосходно.
— Ах, кому вы это говорите, — сказала она тихо. И затем еще тише: — Ему все по силам.
— Да, он просто великолепен! — горячо подтвердил Стрезер. — Я испытываю истинное удовольствие, наблюдая его с ними, — заявил он, усердствуя, хотя фальшь взятого ими тона резала ему слух. Этими расточаемыми друг перед другом похвалами молодому человеку они выставляли его результатом ее заинтересованности в нем, плодом ее гения, признавали ее участие в создании столь редкостного феномена, и Стрезера так и подмывало попросить, чтобы она рассказала подробнее, чем до сих пор, каким образом ей удалось этого достичь. Вопрос в том, как свершить такое чудо и каким оно выглядело в ее собственных глазах, напрашивался сейчас сам собой. Но момент, увы, был упущен, уступив место более насущным предметам, и Стрезеру оставалось лишь продолжить свои восторги по поводу столь замечательного явления. — Бальзам на душу — знать, что ему можно довериться абсолютно во всем! — И после короткой паузы, так и не дождавшись от мадам де Вионе подтверждения, словно ее доверенность имела пределы, добавил: — Я имею в виду, что он несомненно сумеет показать им товар лицом.
