Но так или иначе это была пора напряженной интеллектуальной деятельности, поскольку именно за этот короткий отрезок времени Сиббер написал первые полторы страницы своего неоконченного сочинения «В защиту монархии в Западной Европе», представляющего собой весьма искусный пересказ Морраса. Учитывая напряженное состояние его ума, это можно назвать почти чудом. С одной стороны, автора беспокоили денежные осложнения, все возрастающая враждебность отца и мучительная неуверенность в своем научном призвании, а с другой, — перед ним встала серьезная личная проблема, связанная с мисс Аделью Палеолог.
Через одного из своих друзей в Париже Сиббер познакомился с богатой и весьма многочисленной семьей американца Хили Брюстера, проводившей летний отдых в большой вилле на берегу Женевского озера. Мистер Брюстер с чисто американским гостеприимством принял молодого соотечественника, отягченного заботами, широко распахнув перед ним двери своего дома. Его большая и несколько шумная семья состояла из двух взрослых дочерей от первого брака и двоих малышей, гувернанткой которых была мисс Адель Палеолог. Несколько молодых людей с более или менее серьезными намерениями проходили предварительные испытания под незаметным, но бдительным надзором миссис Брюстер. Само собой разумеется, что Сиббера в этом смысле ни на мгновение не принимали всерьез: все его несравненные, хотя и скрытые достоинства не могли искупить его бедности и отсутствия видов на будущее. Справедливости ради заметим, что он никогда даже не помышлял ни об одной из дочерей Брюстера. Как он выражался, «они были не серьезные». Однако его с самого начала пленила изысканная меланхолия Адели. Чтобы избавиться от своего тяжкого положения, Адель подумывала о браке с американским футболистом, который был человеком заурядным до тошноты, но имел около шестидесяти тысяч долларов дохода. Сиббер почти сразу почувствовал, что это было бы ошибкой с ее стороны.
Пока все прочие молодые люди пели модные песенки, столпившись вокруг рояля, или играли в теннис, Сиббер оставался наедине с Аделью и вел с ней беседы тем мягким и вкрадчивым тоном, к которому он бессознательно прибегал, когда хотел чего-нибудь добиться. Он восхищался ее умом, и в нем заговорила склонность к исторической романтике, когда он узнал, что она происходит по прямой линии от последнего византийского императора и вынуждена была поступить на унизительную должность гувернантки из-за неудачных спекуляций своего отца румынской нефтью.
— Вся моя жизнь — это непрерывное изгнание, — сказала однажды Адель с тем изысканным иностранным акцентом, который она скорее подчеркивала, чем пыталась скрыть. — У нас в роду было столько людей различных национальностей, что моя кровь, должно быть, сверкает всеми цветами радуги.
И она рассмеялась в порыве самоуничижения.
— Ваш род происходит от благородного предка, — сказал Сиббер серьезно.
Адель взглянула на него своими бездонными серыми глазами, которые так гармонировали с ее чудесными черными волосами, и полушутливо остановила его протестующим жестом.
— О, пожалуйста, никому не говорите, что я рассказала вам об этом! Они решат, что я все это выдумала, чтобы произвести на них выгодное впечатление. Ведь вы знаете, каковы американцы — а впрочем, нет, вы ведь так не похожи на других. Но, пожалуйста, никому ни слова!
— Ну, разумеется, какой же смысл говорить им об этом — разве они оценят! Американцы презирают всякую аристократию, кроме своей собственной.
— Ах, как это верно! — воскликнула Адель. — Но скажите, неужели, неужели вы действительно американец? Я просто не могу этому поверить. Вы ни капельки не похожи на всех прочих!
— Я родился среди грубых торговцев, — признался Сиббер, — но зато моя мать была из благородной европейской семьи. Мы вместе путешествовали по Европе, и вообще меня всегда влекла к себе интеллектуальная сфера деятельности. Ну, и, кроме того, несправедливо судить об Америке по худшим из недавно разбогатевших туристов. Что, если бы мы стали судить о Европе (как, впрочем, некоторые и делают) по тем иммигрантам, которые к нам приезжают?
— Как прекрасно выразили вы свою мысль! Я никогда раньше не думала об этом в такой плоскости. Конечно, только провинциалы могут судить о вас с подобной опрометчивостью. Америка, вероятно, и в самом деле чудесная страна!
— Да-а-а, — глубокомысленно протянул Сиббер. — Да-а-а, но у нее много недостатков. Эта страна страдает избытком морали и недостатком хороших манер. Помочь делу может только организованная аристократия и догматическая церковь.
Он хотел было продолжить свои поучения, но спохватился и осторожно взял рукоделие, лежавшее у нее на коленях. Их пальцы слегка соприкоснулись.
— Что это за прелестная вышивка? — спросил он.
— Вам нравится? — воскликнула она с живостью. — Это копия со старинного византийского рисунка — одной из немногих жалких реликвий, сохранившихся у меня. Работая над этой вышивкой, я думаю о моих далеких предках…
— Принцесса Греза!{20}
— Какой вы чуткий и добрый!
Она нежно пожала ему руку, затем слегка притронулась к глазам крошечным белым платочком, в углу которого была вышита буква «А» и миниатюрная императорская корона. Сиббер почувствовал глубокое благоговение при виде этого сдержанного аристократического горя.
— Пожалуйста, простите меня! — Адель улыбнулась ему сквозь слезы. — Как это глупо с моей стороны! Но я уже говорила, что живу в изгнании и очень одинока. Для меня так много значит, когда со мной говорят как с человеком. Но мне не следует вас задерживать, вы не должны терять попусту время с ничтожной гувернанткой.
Она снова обратила на него взволнованный взор своих больших сияющих глаз, которые напомнили потрясенному Сибберу глаза мозаичной мадонны из церкви святого Аполлинария. Им овладело безумное желание заключить ее в объятия и умолять о счастье посвятить всю свою жизнь заботам о ее благе. Но даже в такой критический миг, когда большинство мужчин превращаются в круглых дураков, Сиббер сохранил самообладание и способность выражаться двусмысленно. Вместо того чтобы прижать ее к груди или пуститься в бурные излияния, он сказал со степенной учтивостью:
— Воспитание человека, даже в очень юном возрасте, задача ответственная и серьезная.
Адель, чей богатый опыт давал ей основания ожидать совсем не этого, взглянула на него с таким удивлением, как будто он подал ей лягушку вместо чашки чая. Футболиста она не удостоила и половины того внимания, которое выпало на долю Джереми. Не зная, что сказать, она взяла свое рукоделие и принялась вышивать. Сиббер смотрел на нее, и в нем заговорил блудливый осел святого Франциска и дядюшки Тоби.{21} Однако он был далек от мысли о каких-либо бесчестных поступках и пытался подсчитать в уме, может ли он позволить себе жениться, не имея дохода и надежд на будущее. Потом он наклонился к ней и сказал тихо, но решительно:
— Мне нужно о многом поговорить с вами, желательно наедине. Здесь нам могут помешать. Разговор будет касаться нас обоих. Вы могли бы встретиться со мной сегодня после обеда?
Адель бросила на него пристальный взгляд — этот молодой человек вел себя так странно. Помолчав, она сказала:
— Да. Я бы не прочь поглядеть новую кинокартину. Но мне нужно вернуться к десяти.
— Где же мы встретимся?
— Ждите у входа в половине девятого.
В тот же день перед обедом одна из служанок принесла в комнату Адели конверт, на котором было написано «срочно». Она вскрыла его и прочла:
«Дорогая мисс Палеолог! Если бы я не опасался, что Вы сочтете это дерзостью, то назвал бы Вас «дорогая Адель»! Пишу вам в большой спешке и расстройстве, чтобы не сказать — в глубоком отчаянии. Возвращаясь домой сегодня под вечер, я зашел в контору «Американского экспресса», где мне вручили крайне важное письмо. Я не вправе ожидать, что Вы проявите ко мне такой интерес, о каком я порой мечтал, и потому не буду пытаться объяснить всю сложность и мучительность положения, в котором я внезапно очутился.
Если бы мне не надо было срочно уехать из Женевы, я с удовольствием встретился бы с Вами сегодня вечером, на что вы столь великодушно согласились, и попытался бы объяснить Вам свои затруднения. Теперь же могу сказать только, что я получил от отца письмо, которое меня очень обеспокоило, так как, по всей вероятности, я не смогу вернуться к своим занятиям в Париже. Однако я получил также известие от своего друга Чолмпа, который как будто обещает помочь мне выпутаться.
Не будь в моем распоряжении так мало времени (поезд отходит через час), я постарался бы встретиться с Вами или, по крайней мере, открыл бы Вам письменно, какое глубокое впечатление Вы произвели на меня. Но, к сожалению, это невозможно, а потому я не стану даже пытаться. Все же я просил бы Вас не забывать меня и надеяться вместе со мной, что мы скоро встретимся при таких обстоятельствах, которые будут более благоприятны для откровенной беседы.
