Как бы то ни было, они поженились.
Когда аббата Сийеса{24} спросили, что он делал в эпоху террора, он ответил с простотой, достойной восхищения: «Я оставался в живых». Именно так мог бы ответить Сиббер, будь у него дети, которые спросили бы у него: «А что ты делал во время Великой войны, папочка?»
Затянувшаяся вражда между державами самым прискорбным образом нарушила ученую деятельность «Новой школы». Хоу вскоре исчез, и о нем не было ни слуху ни духу, из чего остальные заключили, что он попал в одну из тех могил для героев, которые в то время правительство предоставляло с такой щедростью. Другие тоже постепенно сошли со сцены, и наконец остались лишь Чолмп и Сиббер, которые продолжали нести знамя традиции. Однако за годы войны им не удалось унести его особенно далеко. Все их усилия наталкивались на безразличие, отчего они то и дело падали духом. Достаточно одного примера, чтобы понять, сколь велики были их затруднения. По совету Чолмпа Сиббер предложил прочесть членам Кентерберийского литературного общества бесплатную лекцию о влиянии Сидония Аполлинария{25} на галльско-римскую культуру в последнюю четверть пятого века — и предложение это было единогласно отвергнуто. Упомянутая лекция вошла в творческое наследие Сиббера в переработанной форме под заголовком «Доказательства исповедания христианства в языческой Галлии», и ему была посмертно присуждена золотая медаль города Кеппуи в штате Иллинойс. Это лишь служит доказательством того, что и гению приходится ждать своего часа.
Кроме того, даже высокое мужество Сиббера пошатнулось под влиянием всеобщих невзгод и личных несчастий. Цеппелины и «фоккеры» бомбили Лондон, и Сиббер не мог найти никакой исторической параллели, чтобы успокоить себя, за исключением сомнительной истории с карфагенскими слонами; но даже в этом случае его остроумному исследованию суждено было остаться незаконченным. Важно подчеркнуть, что в эту пору он впервые проявил серьезный интерес к богословию и намекнул, что страдания Лондона можно, пожалуй, считать небесной карой. Некоторые ограничиваются тем, что считают намек Сиббера лишь ударом, нанесенным экс-кайзеру, которого Сиббер назвал вторым Аттилой,{26} но другие склонны думать, что все это было сделано неспроста. Кроме того, Сиббера угнетали семейные заботы. Джон Элайас не увеличивал содержания сыну, а цены все поднимались и поднимались; исторический гений не имеет торговой ценности, а дом нужно было как-то содержать. Сиббер, проявив потрясающую энергию, согласился поступить на работу (ах, что это за безумный мир!) и взял на себя руководство галантерейным отделом в универмаге, где его учтивые манеры и изысканная внешность нашли наилучшее применение. Однако даже эта благородная жертва не снискала награды на земле. Говоря по правде — а правда непременно должна выйти на поверхность, — Джереми и Адель жили отнюдь не так счастливо, как можно было надеяться.
Подобно женам многих великих людей, Адель подверглась очень жестоким нападкам. Их супружество стало даже предметом пошлой дискуссии в одной из мало почтенных газет на тему: «Должны ли наши святые жениться?» Восторженные почитатели Джереми, разумеется, полагают, что интимная близость с одним из Бессмертных должна быть с благодарностью вознаграждена всеми возможными способами и что нежность супруги должна сочетаться с благоговейной почтительностью ученицы. Они забывают, что в наши дни непременного камердинера почти всегда заменяет герою его жена. Они забывают также, что Адель одна из первых заявила во всеуслышание о гении Сиббера и всеми силами толкала его вперед. Можно ли осуждать ее за то, что она — ничем не выдающаяся женщина — не могла быть счастлива на суровых вершинах возвышенного духа? Что она могла поделать, если его присутствие вызывало у нее (разумеется, по волей божией) чуть ли не истерические припадки! В самом деле, представьте себе, каково это потрясение для женщины, — она думает, что выходит замуж за симпатичного молодого американца, и вдруг оказывается, что она, сама того не желая, легла в постель с ангелом!
Чолмп, который одобрял этот брак, надеясь привязать Сиббера к Европе, смотрел на распри супругов со все возрастающей тревогой. По вечерам, после закрытия галантерейного отдела, он подолгу гулял с Сиббером по затемненным улицам Лондона, прячась в метро, когда начинался воздушный налет.
— Вы должны как-то уладить это, — убеждал его Чолмп. — Послушайте, неужели у вас обоих нет ни капли здравого смысла?
— Все это ужасно сложно… — пробормотал Сиббер.
— Но ведь так не может продолжаться вечно. Вы доводите друг друга до безумия.
— Да-а-а, — протянул Сиббер.
— Ну неужели нельзя хоть как-нибудь это уладить?
— О чем тут говорить? И как уладить? — возразил Сиббер вяло.
— Но ведь это не может продолжаться вечно, правда?
— Н-нет-ет, н-н-е-ет, пожалуй, нет.
— В таком случае надо это как-то уладить.
— Да-а-а, да-а-а, разумеется.
— Ну, так как же вы намерены это уладить?
Сиббер только развел руками, красноречиво выразив этим свое отчаяние. Чолмп с трудом сдерживался.
— Послушайте, а почему бы вам не послать ее на месяц за город?
— Как? В такую погоду?
— Что ж тут особенного?
— Ей это не понравится.
— Что за беда, она должна будет с этим примириться.
— Но она не поедет.
— Черт возьми! — взорвался наконец Чолмп. — Так заставьте ее!
— Но я не знаю, куда ее послать.
— Чепуха! В вашем распоряжении весь этот несчастный остров!
— Д-д-а-а, д-д-а-а.
— Пусть едет в Суонидж.
— Да…
— Значит, решено?
— Но все это так сложно… — снова пробормотал Сиббер. — И потом, иностранцы обязаны регистрироваться, а это доставляет столько хлопот… Разве Суонидж не в запретной зоне?
— В таком случае примите английское гражданство и отправьте ее в Челтнем.
— Да, бывают места и похуже Челтнема, — согласился Сиббер.
— Вот видите! — воскликнул Чолмп торжествующе. — Остается только взять билет и отослать ее на несколько недель.
— Д-а-а-а… — промычал Сиббер с сомнением. — Д-а-а-а?
Подобные разговоры они вели почти каждую неделю и всегда с одинаковым результатом. Сиббер соглашался, что необходимо как-то уладить дело, и вяло поддакивал всему, что предлагал Чолмп. Но дело так и не было улажено, и супруги, хотя и повенчанные перед богом и людьми, день ото дня все чаще выходили из себя уже от одной необходимости жить вместе в квартирке, похожей на котел. Чолмп был так взбешен, что лишь чувство долга перед наукой удержало его от вступления в армию.
Когда было заключено перемирие, все облегченно вздохнули.
С этой поры личная жизнь Сиббера все более меркнет в золотом сиянии его общественной карьеры, и было бы неуместно и утомительно копаться в событиях, которые еще свежи в памяти общества. Однако «современное чудо» (по определению выдающегося историка, который намекал на «греческое чудо»{27}) налицо, и нужно объяснить, почему человек, который был совершенно неизвестен пока армии возвращались на родину, теперь почитается всем цивилизованным миром. Кое-что можно, пожалуй, объяснить острым дефицитом в великих людях, наблюдавшимся в бесплодную и печальную эпоху двадцатых годов; кое-что можно отнести за счет духовного разброда этих лет; но главное, самое главное здесь — величие Сиббера.
При всей своей истеричности Адель не сидела сложа руки. Хотя Сиббер с редким самоистязанием продолжал работать в своем галантерейном отделе, его знали как мыслителя, автора «В защиту монархии в Западной Европе» и других неопубликованных сочинений. Кроме того, положение, занимаемое Аделью в качестве принцессы в изгнании, естественно, придавало ей вес в стране, где ценят подобных людей, хотя ее бедность и отсутствие у нее спортивных талантов сильно вредили ей в глазах общества. Однако она была принята в одном-двух из «лучших домов» и была, можно сказать, в близкой дружбе с несколькими людьми из «хорошего общества». Ее величайшим достижением явилось знакомство с герцогиней Кэмпердаун, очаровательной ведьмой со множеством самых благих, хотя и смутных намерений. Только безупречная репутация и огромное богатство помогли герцогине сохранить положение в обществе, которому серьезно угрожала ее несчастная слабость к людям с интеллектуальными запросами. Ей очень импонировали прекрасные манеры Сиббера. «Ах, моя дорогая, он так не похож на всю эту грубую и неистовую молодежь, которая возвращается с войны!» — говаривала она и навсегда сохранила ему верность, поддерживала его и была одной из первых его прозелиток из высшего общества.
Едва ли менее важную, хотя и совершенно иную роль в его жизни сыграла изысканная католическая поэтесса Сесилия Мэруэл, дочь университетского профессора и мать сыновей, которые были рождены, чтобы тоже стать профессорами; и действительно, в Оксбридже все, кому посчастливилось пережить войну, стали верными сторонниками Сиббера. Хотя миссис Мэруэлл умерла в возрасте восьмидесяти лет, окруженная ореолом святости, она не дожила до полного апофеоза Сиббера. В этом отношении ей поистине не повезло, так как именно она первая выявила призвание Сиббера и побуждала его идти вперед по праведному пути, который в то же время является путем мира и спокойствия. При ее содействии Сиббер покорил университеты точно так же, как высший свет он покорил при содействии герцогини Кэмпердаун. Что же касается жалкого мира интеллигентов без связей, то на это у него был Чолмп, который в то время охотно проповедовал учение Сиббера и чуть не разорился, устраивая завтраки для редакторов газет, имевших влияние на тех, кого они с тоской и надеждой называли Мыслящей Публикой.
