«Ах, господи. Такие-то дела. Ах!»
— Дядя Отто, — спросила его с порога девочка, — ты когда-нибудь слыхал, чтобы десять медведей сидели кружком да еще на собственных хвостах?
— Ну не то чтобы десять. А вообще-то медведи сплошь и рядом нападают на путешественников. Ничего тут нет невероятного, — сказал он. — Ах, какой храбрости человек! Прошел через такие испытания!
— Почем знать? Может, все это неправда, дядя Отто?
Старик вскипел.
— Терпеть не могу маловеров! — вскричал он. — «Почем знать?!» Человек говорит, стало быть, правда. Если все подвергать сомнению, требуя: докажи, докажи, докажи, не останется и места для веры. Почем ты знаешь, что ангел отворил Петру двери темницы? Так сказал Петр? Почем ты знаешь, что Моисей слышал голос Его? Так написал Моисей. Терпеть не могу маловеров!
Девочка нахмурила брови. Старик и не догадывался о глубине ее мыслей. Взрослые редко сознают, что их слова и поступки служат уроком и примером для юного подрастающего поколения. Ибо воспитывает нас не то, чему нас учат, но то, что мы видим воочию; и ребенок усваивает духовную пищу, которой будет кормиться до конца дней своих.
Когда немец опять взглянул на Линдал, ее маленькие губы сложились в довольную улыбку.
— Что ты увидела, малышка? — спросил он.
Девочка промолчала. Внезапно вечерний ветерок донес до них истошный вопль: «Ах, боже мой! Убивают!» — и почти в тот же миг в комнату влетел Бонапарт. Рот его был широко раскрыт, все тело дрожало. Его преследовал молодой страус.
— Заприте дверь! Заприте дверь! Если вам дорога моя жизнь, заприте дверь! — прокричал Бонапарт, в изнеможении падая на стул.
Но страус только сунул голову в дверь, прошипел что-то в его сторону и удалился.
Бонапарт сидел иссиня-бледный, а губы у него даже позеленели.
— Ах, мой друг, — неверным голосом проговорил он, — я заглянул в глаза вечности, побывал в долине смерти! Моя жизнь висела на волоске! — сказал Бонапарт, хватая немца за руку.
— Успокойтесь!.. Успокойтесь!.. — говорил немец. Он закрыл дверь и участливо оглядывал гостя. — Вы просто испугались. Первый раз вижу, чтобы такой молодой страус гнался за человеком! Бывает иногда, правда, что они кого-нибудь невзлюбят… Мне как-то пришлось из-за этого отослать с фермы одного паренька. Успокойтесь, пожалуйста!
— Оглядываюсь назад, — рассказывал Бонапарт, — и вижу зияющую красную глотку, а эта — бр-р-р — отвратительная нога уже занесена для удара! Совсем расшалились нервы… — проговорил Бонапарт, едва не падая в обморок, — я всегда отличался тонкостью своей нервной организации. Не найдется ли у вас капли вина, глоточка бренди, милейший?
Старик поспешил к книжной полке, вытащил из-за книг маленькую бутылочку и вылил в чашку половину содержимого. Бонапарт одним глотком осушил ее.
— Ну как? — дружелюбно поинтересовался старик.
— Немного полегчало, самую капельку.
Немец вышел наружу и подобрал помятый цилиндр Бонапарта, лежавший недалеко от двери.
— Мне очень жаль, что так случилось. Извините. Птица вас так напугала. Ничего не поделаешь, к страусам надо привыкнуть, — проговорил немец и бережно поставил цилиндр на стол.
— Друг мой, — сказал Бонапарт Бленкинс, протягивая ему руку, — я вас извиняю. Пожалуйста, не тревожьтесь. Забудем об этом, я вас извиняю. Вы, вероятно, просто забыли предупредить меня. Протянем же друг другу руки, я не храню зла.
— Вы так добры, — сказал немец, пожимая протянутую руку с таким чувством, как будто и в самом деле был виноват в случившемся. — Благодарю вас.
— Право же, не стоит благодарности, — сказал Бонапарт Бленкинс. Он попробовал расправить сплющенный цилиндр, но, убедясь в тщетности своих усилий, облокотился о стол и, подперев руками голову, устремил взгляд на остатки своего головного убора.
— Ах, мой старый друг, — обратился он к своему цилиндру, — ты долго служил мне верой и правдой. Но, увы, настал и твой час. Никогда больше не украсишь ты голову своего хозяина, никогда больше не защитишь чела его от палящих лучей солнца или пронизывающих зимних ветров. Отныне хозяину твоему суждено идти своим путем с непокрытой головой. Прощай, прощай же, мой старый друг.
К концу этой трогательной речи немец поднялся. Он подошел к сундуку, стоявшему в ногах его кровати, и достал оттуда черную шляпу, на вид почти новую.
— Конечно, это совсем-совсем не то, к чему вы привыкли, — извиняющимся голосом произнес он и положил шляпу рядом с бывшим цилиндром, — но она еще может вам послужить. Будет по крайности чем накрыть голову.
— Мой друг, — сказал Бонапарт, — вы пренебрегли моим советом, я ведь настоятельно просил вас не утруждать себя заботами обо мне. Пусть я буду ходить с непокрытой головой.
— Ну, нет! — решительно вскричал немец. — Мне, право же, совсем ни к чему эта шляпа. Она все равно только пылится в сундуке.
— Ну что ж, в таком случае я принимаю ваш дар. Я понимаю, что вами руководит вполне понятное желание загладить невольную вину. У этой шляпы нет того изящества формы, что у моего цилиндра, но она мне еще послужит… Благодарю вас, — сказал Бонапарт, примерив шляпу и положив ее рядом со своей. — А теперь я прилягу, — добавил он, — ибо мне нужен отдых. Боюсь, что иначе я буду ужинать без аппетита.
— О, конечно, конечно, — произнес немец, принимаясь за прерванную работу и заботливым взглядом наблюдая за Бонапартом Бленкинсом. А тот растянулся на кровати и прикрыл себе ноги краем стеганого одеяла.
— Вы и не думайте никуда уезжать, оставайтесь здесь, — немного времени спустя проронил немец. — Тетушка Санни не возражает и…
— Друг мой, — печально проговорил Бонапарт, закрывая глаза, — вы так добры. Но не будь завтра воскресенье, слабый и немощный, я снова двинулся бы в путь. Мне нужно найти работу. Ни одного дня не могу я сидеть в праздности. Работа, труд — вот в чем секрет подлинного счастья!
Он взбил подушку, устроился поудобнее и принялся следить, как немец чинит сиденье кресла.
Через некоторое время Линдал молча поднялась, поставила книгу на полку и ушла. Поднялся и немец. Он принес воды, достал муку и стал замешивать тесто для лепешек.
— По субботам я всегда ставлю тесто на два дня, — сказал он, — тогда в воскресенье и мысли и руки свободны от забот.
— Блаженно воскресенье, день господень! — провозгласил Бонапарт Бленкинс.
Наступило молчание. Бонапарт Бленкинс, не поворачивая головы, украдкой посмотрел, стоит ли на огне ужин.
— В этой дыре вам, должно быть, очень недостает слова божьего, — продолжал он. — Ах, сколь возлюблен дом Твой, обиталище славы Твоей!
— Что верно, то верно, — произнес немец, — но мы делаем все, что можем. Собираемся все вместе, и я… и я говорю несколько слов… может быть, они не пропадают даром. Может быть.
— Удивительное совпадение, — сказал Бонапарт Бленкинс, — и я тоже так поступал! Помню, случилось мне жить в Оранжевой Республике. Местность пустынная, один-единственный сосед на всю округу. Каждое воскресенье я сзывал всех: своего друга соседа, детей и слуг, и говорил им: «Возрадуйтесь, как я радуюсь, что мы служим Господу нашему!» — и потом я обращался к ним с проповедью. Ах, благословенное время! Если б оно только вернулось!
Немец месил тесто, месил энергично, старательно, молча. Уступить чужеземцу свою постель, подарить ему шляпу со своей головы, отдать бренди — все это куда бы еще ни шло! Но уступить свое право служить Богу!
После недолгого молчания немец вымолвил:
— Я поговорю с тетушкой Санни. Возможно, она согласится. Тогда вы будете служить по воскресеньям вместо меня, если…
— Друг мой, — сказал Бонапарт Бленкинс, — это было бы для меня великое счастье, несказанное блаженство. Но в этом заношенном платье, в этом ветхом рубище мне не пристало служить Тому, чье имя я не смею сейчас назвать. Нет, друг мой, я останусь здесь. И когда вы соберетесь все вместе перед лицом Господа нашего, я буду думать и молиться за вас. Нет, я останусь здесь.
Глубоко растроганный таким самоотречением, немец очистил от муки пальцы и подошел к сундуку, откуда незадолго перед тем вынул шляпу. Порывшись, он извлек на свет божий сюртук, брюки, жилет из черного сукна и, хитро улыбаясь, выложил все это на стол. Сукно было новехонькое, немец надевал его два раза в году, когда отправлялся в город к причастию. Развернув сюртук, он гордо показал его своему гостю.
— Конечно, этот сюртук сшит не по последней моде и не от лучшего портного. Но он еще сгодится, еще послужит. Примерьте, примерьте, — сказал он, и его серые глаза засветились от удовольствия.
Бонапарт Бленкинс поспешно встал и примерил. Сюртук сидел великолепно. Спинку жилета пришлось распороть, лишь тогда удалось застегнуть его на все пуговицы. Брюки пришлись в самую пору. Только башмаки портили общий вид. Но немца это не смутило. Он снял с гвоздя пару сапог с отворотами, тщательно вытер с них пыль и поставил их у ног Бонапарта Бленкинса. Теперь глаза старого немца просто сияли восторгом.
