— Он увидел тебя на перроне вокзала. Понял, что ты страдаешь. Мной он заинтересовался только из-за тебя. Разве ты этого не знала?
— Он раза два-три вспоминал про полотняный костюм в черно-белую клеточку, который был на мне в тот день. Помню, я сказала ему смеясь, что мне придется ждать мая, чтобы его опять надеть, и тогда, быть может, я снова ему приглянусь. Уж что он мне ответил — не помню. Вероятно, ничего. Он ведь не слушал, а иногда даже и не слышал, что ему говорят.
— Просто к тому времени и ты уже отошла для него в тень. Для него всегда существовал один, только один человек. Он был поглощен им целиком, а потом в его поле зрения попадал кто-нибудь другой, он словно все искал, ради кого умереть.
Голос Жана пресекся, и он вздохнул.
— Знаешь, Мишель, я вдруг понял, что именно заставляло меня ревновать его до безумия: я хотел, чтобы эта жертва была принесена исключительно ради меня. Вот в чем дело. Я не хотел ее делить ни с кем. Вся его жизнь, вся целиком, не была слишком дорогой ценой за мою жизнь.
— Опомнись! Что ты несешь! Что за бред!
Они замолкли, вслушиваясь в шелест тихого реденького дождичка, быть может, они его и не услышали бы, не ворвись в комнату сырой запах ночи.
— Ах, Ксавье, Ксавье, какая пародия на Бога, которого он так любил! Принадлежать безраздельно всем и каждому в отдельности! Сперва тебе, потом мне, потом по очереди всем, кого мы застали в Ларжюзоне, включая мальчишку! Ух как я его ненавидел, этого Ролана. Я мог бы его утопить как котенка. Господи!
Она обхватила его голову обеими руками, повторяя:
— Все это прошло, ты перестал его ненавидеть, ты исцелился, все прошло... — И вытирала платком его лицо, невидимое в темноте. — Не думай больше о Ролане, лучше скажи: куда вы пошли от Вебера? В гостиницу?
— Нет, спать нам не хотелось. Мы пешком поднялись на Монмартр, и я все время переводил разговор на тебя, все повторяя, что твоя судьба всецело зависит от него, от того решения, которое он примет. Он ярился, отбивался, как мог, но я знал, что держу его мертвой хваткой.
— Вы так за всю ночь ни на минуту и не расстались?
— Нет, расстались у бокового входа в Сакре-Кер. Там шла какая-то ночная служба, уж не знаю какая. Я назначил ему свидание на вокзале д'Орсэ, за полчаса до отхода первого поезда в Бордо. Он поклялся, что не придет, но я был спокоен.
— А сам ты где шатался до рассвета?
Он не ответил, чуть отодвинулся от нее и повернулся к стене. Она пробормотала: — Понятно.
Он сказал, не поворачивая головы:
— Слушай, я хотел доказать себе, что с любой другой у меня все получится. Ведь теперь тебя это больше не ранит? Ведь теперь нет причин обижаться...
Он привлек ее к себе. Был ли это запах дождя или запах их мокрых от слез лиц? Были ли это их вздохи и стоны или скрип веток в парке? Озверелые кошки орали где-то в деревне.
Она тихо сказала:
— Я сейчас представила себе его бедное тело.
Он не ответил. Тогда она спросила:
— Итак, вы встретились на вокзале... Ну а потом?..
— Я пошел звонить в Ларжюзон. К телефону подошла не ты, а Доминика. Так я узнал, что ты здесь не одна, что у нас полный дом народа. Что за дикая идея вызвать к себе Бригитту Пиан!
— На первых порах мне было необходимо, чтобы хоть кто-то был в доме, пусть даже такое отвратительное существо, как она.
— Я скрыл от Ксавье, что она там: вдруг бы он под этим предлогом отказался ехать.
— Он больше не возражал?
— Нет, он написал за столиком в кафе два письма; одно — ректору семинарии, другое — своему духовному наставнику, сообщал, какой фортель он выкинул в последнюю минуту. Насколько я знаю, он объяснял свое решение единственно тем, что хочет еще подумать. Он знал, что для него все кончено. Он сказал мне об этом в вагоне как о чем-то само собой разумеющемся.
— Что он тебе сказал? Припомни точно его слова.
— Да именно это: что все для него кончено.
Она спросила:
— Ты думаешь, он знал заранее...
Они помолчали. Потом Мишель снова заговорила:
— Я помню, в тот вечер, когда вы приехали, мы с тобой зашли в гостиную. Он стоял перед неподвижно сидевшей Бригиттой — этой древней Паркой, высеченной из камня, как ты ее называешь. А он... он был подобен агнцу со связанными ногами.
— Советую вам идти спать, мсье, не дожидаясь вашего друга. Когда он гуляет с женой по парку, чтобы, как они сами говорят, объясниться, это надолго, уж поверьте мне.
Ксавье стоял посреди комнаты, словно загипнотизированный темными очками Бригитты Пиан. В царящей здесь полутьме у них могло быть только одно назначение — скрыть глаза. Однако ее крупное плоское мертвенно-бледное лицо, окаймленное желтовато-седыми прядями, выбивавшимися из-под повязки из черного крепа, заинтересовало его куда меньше, чем девушка, сидевшая поодаль на кушетке: она показывала примостившемуся подле нее хилому с виду мальчонке толстую книжку в блестящей золоченой обложке. Мадам Пиан сказала Ксавье, указав на девушку:
— Моя секретарша...
Но ребенок, откуда здесь этот ребенок?
Все всегда складывается не так, как мы ожидаем. Ксавье не сомневался, что застанет Мишель в Ларжюзоне одну. А оказалось, что она пригласила Бригитту Пиан, вторую жену своего отца, которую, как уверял Мирбель, ненавидела с детства. Было уже десять вечера, когда машина, нанятая ими в Бордо, остановилась перед домом. В кабинете, справа от входа, восседала, положив на живот деформированные болезнью руки, старуха Пиан, а за ней, как бы на втором плане, девушка и маленький мальчик рассматривали картинки. Когда Мирбель представил Ксавье старухе, ее губы искривились в гримасе, видимо, изображавшей улыбку:
— Вы сын Эммы Дартижелонг? Я ее прекрасно знаю; мы встречаемся в благотворительном комитете.
Мишель, сухо поздоровавшись с Ксавье (она даже не протянула ему руки), увела мужа в прихожую. Они долго о чем-то шептались. Мирбель, повысив голос, гневно спросил:
— Почему здесь Ролан? Я же тебе сказал, что не хочу больше его видеть.
— Да ведь ты сам...
Шум их шагов по аллее, посыпанной щебенкой, заглушил последние слова. Ксавье слышал теперь только шуршание страниц, которые переворачивала девушка, и сопение мальчишки. Она сказала ему: «Вытри нос». Ксавье издали узнал гравюры Альфонса де Невиля; они смотрели «Историю Франции, рассказанную внукам».
— Я хотел бы их дождаться...
— Нет, уж поверьте мне, мсье, вы просто не можете себе этого представить... Вот если бы вы знали Мишель... Ваше положение весьма щекотливое, чтобы не сказать хуже. Благоразумней всего вам сейчас отправиться к себе в комнату, Жан потом заглянет к вам на минутку. Думаю, нынче вечером вам лучше избежать встречи с Мишель: дайте мне время ее подготовить. Но прежде у нас с вами должен состояться серьезный разговор. Впрочем, всему свое время, — заключила она, и в голосе ее прозвучало сладостное предвкушение, словно у изголодавшегося человека, решившего, однако, экономно расходовать неожиданно доставшуюся ему пищу. Помолчав, она добавила: — Я полагаю, мне следует завтра же написать вашей дорогой матушке: она успокоится, узнав, что вы здесь, у меня под крылышком.
Да, сомнений больше быть не могло: эта гримаса, кривившая ее губы, служила ей улыбкой. Говорила она мужским басом, который иногда прорезывается у старых дам вместе с усами и бородой. Девушка, по-прежнему склоненная над книгой, подняла вдруг свои грифельно-черные глаза на Ксавье. Мальчик тут же стал ее теребить, сжал ей руку:
— Переверните страницу, мадемуазель...
— Не приставай к мадемуазель, — сказала Бригитта Пиан. — Она сейчас отведет мсье Дартижелонга в его комнату. Да, в зеленую. Надеюсь, там постелено.
И тут Ксавье впервые услышал голос девушки:
— Это не входит в мои обязанности.
Она говорила, не отрываясь от книги. Бригитта Пиан с ней поспешно согласилась:
— Нет, конечно! Но я слышала, как Октавия поднималась по лестнице: она, видно, уже легла. Я прошу вас это сделать в виде личного одолжения. К тому же я уверена, что Мишель все приготовила. А так как вам все равно придется подняться, чтобы уложить Ролана, — он ведь боится идти один, то...
Девушка встала, мальчик прижался к ней, потерся лицом о ее платье.
— Такой большой парень! Десять лет! — сказала она. — И тебе не стыдно?
Она взяла его за руку и двинулась к двери. Мадам Пиан жестом указала Ксавье, чтобы он следовал за ними. Он поклонился ей, но она даже не протянула ему руки. Лампа, стоявшая на консоли в прихожей, освещала лишь первые ступеньки лестницы. Ксавье постоял в нерешительности, потом повернул назад и снова приоткрыл двери кабинета. Мадам Пиан, скрытая темными очками, как полумаской, по-прежнему неподвижно сидела в своем кресле, словно гигантская сова на сухой ветке.
