– Ну да, оно ведь это тоже нелегко, с крестьянством-то.
Над глиняным яром – избушка, в избушке старушка живет и две внучки: старшую зовут Моря, младшую Дуничка.
Один раз – ночью – лежит Моря на печи, – не спится. Свесила голову и видит.
Отворилась дверь, вошла какая-то лохматая баба, вынула Дуничку из люльки и – в дверь – и была такова.
Закричала Моря.
– Бабынька, бабынька, Дуньку страшная баба унесла…
А была та баба – кикимора, что крадет детей, а в люльку подкладывает вместо них полено.
Бабушка – искать-поискать, да, знать, кикимора под яр ушла в омут зеленый. Вот слез-то что было!
Тоскует бабушка день и ночь. И говорит ей Моря:
– Не плачь, бабушка, я сестрицу отыщу.
– Куда тебе, ягодка, сама только пропадешь.
– Отыщу да отыщу, – твердит Моря. И раз, когда звезды высыпали над яром, Моря выбежала крадучись из избы и пошла куда глаза глядят.
Идет, попрыгивает с ноги на ногу и видит – стоит над яром дуб, а ветки у дуба ходуном ходят. Подошла ближе, а из дуба торчит борода и горят два зеленых глаза…
– Помоги мне, девочка, – кряхтит дуб, – никак не могу нынче в лешего обратиться, опояшь меня пояском.
Сняла с себя Моря поясок, опоясала дуб. Запыхтело под корой, завозилось, и встал перед Морей старый леший.
– Спасибо, девка, теперь проси чего хочешь.
– Научи, дедушка, где сестрицу отыскать, ее злая кикимора унесла.
Начал леший чесать затылок…
А как начесался – придумал.
Вскинул Морю на плечи и побежал под яр, вперед пятками.
– Садись за куст, жди, – сказал леший и на берегу омута обратился в корягу, а Моря спряталась за его ветки.
Долго ли так, коротко ли, замутился зеленый омут, поднялась над водой косматая голова, фыркнула, поплыла и вылезла на берег кикимора. На каждой руке ее по пяти большеголовых младенцев – игошей[56] – и еще один за пазухой.
Села кикимора на корягу, кормит игошей волчьими ягодами. Младенцы едят, ничего, – не давятся.
– Теперь твоя очередь, – густым голосом сказала кикимора и вынула из-за пазухи ребеночка.
– Дуничка! – едва не закричала Моря.
Смотрит на звезды, улыбается Дуничка, сосет лохматую кикиморину грудь.
А леший высунул сучок корявый да за ногу кикимору и схватил…
Хотела кинуться кикимора в воду – никак не может.
Игоши рассыпались по траве, ревут поросячьими голосами, дрыгаются. Вот пакость!
Моря схватила Дуничку – и давай бог ноги.
– Пусти – я девчонку догоню, – взмолилась к лешему кикимора.
Стучит сердце. Как ветер летит Моря. Дуничка ее ручками за шею держит…
Уже избушка видна… Добежать бы…
А сзади – погоня: вырвалась кикимора, мчится вдогонку, визжит, на сажень кверху подсигивает…
– Бабушка! – закричала Моря.
Вот-вот схватит ее кикимора.
И запел петух: «Кукареку, уползай, ночь, пропади, нечисть!»
Осунулась кикимора, остановилась и разлилась туманом, подхватил ее утренний ветер, унес за овраг.
Бабушка подбежала. Обняла Морю, взяла Дуничку на руки. Вот радости-то было.
А из яра хлопал деревянными ладошами, хохотал старый дед-леший. Смешливый был старичок.
В лесу по талому снегу идет мужик, а за мужиком крадется дикий кур.
«Ну, – думает кур, – ухвачу я его».
Мужик спотыкается, за пазухой булькает склянка с вином.
– Теперь, – говорит мужик, – самое время выпить, верно?
– Верно! – отвечает ему кур за орешником…
– Кто это еще разговаривает? – спросил мужик и остановился.
– Я.
– Кто я?
– Кур.
– Дикий?
– Дикий…
– К чему же ты в лесу?
Кур опешил:
– Ну, это мое дело, почему я в лесу, а ты чего шляешься, меня беспокоишь?
– Я сам по себе, иду дорогой…
– А погляди-ка под ноги.
Глянул мужик, – вместо дороги – ничего нет, а из ничего нет торчит хвост петушиный и лапа – кур глаза отвел.
– Так, – сказал мужик, – значит, приходится мне пропасть.
Сел и начал разуваться, снял полушубок.
Кур подскочил, кричит:
– Как же я тебя, дурака, загублю? Очень ты покорный.
– Покорный, – засмеялся мужик, – страсть, что хочешь делай.
Кур убежал, пошептался с кем-то, прибегает и говорит:
– Давай разговляться, подставляй шапку, – повернулся к мужику и снес в шапку яйцо.
– Отлично, – сказал мужик, – давно бы так.
Стали яйцо делить. Мужик говорит:
– Ты бери нутро, – голодно, чай, тебе в лесу-то, а я шелуху пожую.
Ухватил кур яйцо и разом сглотнул.
– Теперь, – говорит кур, – давай вино пить.
– Вино у меня на донышке, пей один.
Кур выпил вино, а мужик снеговой водицы хлебнул.
Охмелел кур, песню завел – орет без толку…
Сигать стал с ноги на ногу, шум поднял по лесу, трескотню.
– Пляши и ты, мужик…
Завертел его кур, поддает крылом, под крылом сосной пахнет.
И очутился мужик у себя в хлеву на теплом назме…[57]
Пришла баба от заутрени…
– Это ты так, мужик, за вином ходил…
– Ни-ни, – говорит мужик, – маковой росинки во рту не было, кур дикий меня путал.
– Хорошо, – говорит баба и пошла за кочергой. Принесла кочергу да вдруг и спрашивает: – Ну-ка повернись, что это под тобой?
Посмотрела, а под мужиком лежат червонцы.
– Откуда это у тебя?
Стал мужик думать.
– Вот это что, – говорит, – кур это меня шелухой кормил… Дай бог ему здоровья…
И поклонились мужик да баба лесу и сказали дикому куру – спасибо.
На току, где рожь молотят, – ворох; ворох покрыт пологом, на пологу – роса. А под пологом девки спят…
Пахнет мышами, и на небе стоит месяц.
По току шагает длинный Полевик,[58] весь соломенный, ноги тонкие…
– Ну, ну, – ворчит Полевик, – рожь не домолотили, а спят.
Подошел к вороху, потянул за полог:
– Эй, вы, разоспались, заря скоро!
Девки из-под полога высовывают головы, шепчут:
– Кто это, девоньки, или приснилось? Никак светает скоро.
Дрожат с холоду, просыпаются.
На хуторе за прудом кричат петухи.
К молотилке шагает Полевик; под молотилкой, накрывшись полушубками, спят парни.
Постаскал с них Полевик полушубки:
– Вставайте, рожь не домолочена.
Парни глаза протирают…
– Свежо, ребята, ай вставать пора…
На току ворошится народ, натягивают полушубки да кацавейки, ищут: кто вилы, кто грабли…
Холодеет месяц.
А Полевик уж в поле шагает.
– Голо, голо, – ворчит Полевик, – скучно.
Ляжет он с тоски в канаву, придет зима, занесет его снегом.
Иван-царевич и Алая-Алица
Скучно стало Ивану-царевичу, взял он у матушки благословение и пошел на охоту. А идти ему старым лесом.
Настала зимняя ночь.
В лесу то светло, то темно; по спелому снегу мороз потрескивает.
Откуда ни возьмись выскочил заяц; наложил Иван-царевич стрелу, а заяц обернулся клубком и покатился. Иван-царевич за ним следом побежал.
Летит клубок, хрустит снежок, и расступились сосны, открылась поляна, на поляне стоит белый терем, на двенадцати башнях – двенадцать голов медвежьих… Сверху месяц горит, переливаются стрельчатые окна.
Клубок докатился, лунь-птицей обернулся: сел на воротах. Испугался Иван-царевич, – вещую птицу застрелить хотел, – снял шапку.
– Прости глупость мою, лунь-птица, невдомек мне, когда ты зайцем бежал.
– Меня Алая-Алица, ясная красавица, жижова пленница, за тобой послала, – отвечает ему лунь-птица, – давно стережет ее старый жиж.[59]
– Войди, Иван-царевич, – жалобно прозвенел из терема голос.
По ледяному мосту пробежал, распахнул ворота Иван-царевич – оскалились медвежьи головы. Вышиб ногой дверь в светлицу: видит – на нетопленной печурке сидит жиж, голова у него медная, глазами ворочает.
– Ты зачем объявился? Или две головы на плечах? – зарычал жиж.
Прицелился Иван-царевич и вогнал золотую стрелу между глаз старому жижу.
Упал жиж, дым повалил у него изо рта, вылетело красное пламя и пояло терем.[60] Иван-царевич побежал в светлицу. У окна, серебряными цепями прикована, сидит Алая-Алица, плачет… Разрубил цепи, взял Иван-царевич на руки царевну и выскочил с ней в окошко.
Рухнул зимний терем и облаком поднялся к синему небу. Сбежал снег с поляны, на земле поднялись, зацвели цветы. Распустились по деревьям клейкие листья.
Откуда ни возьмись прибежали тоненькие, синие еще от зимнего недоеда, русалки-мавки, закачались на деревьях; пришел журавль на одной ноге; закуковала кукушка; лешие захлопали в деревянные ладоши; позык аукался.
Шум, гам, пение птичье…
И по синему небу раскатился, загрохотал апрельский гром.
И узнали все на свете, что Иван-царевич справляет свадьбу с Алой-Алицей, весенней царевной.
Внизу овина, где зажигают теплины,[61] в углу темного подлаза лежит, засунув морду в земляную нору, черный кот.
