— Дикари! — крикнул он. — Ведь это я подал вам мысль построить плот; я ваш спаситель, а вы не оставили для меня места!
Глухой ропот был ему ответом. Стоявшие на краю плота люди вооружились баграми и уперлись ими в берег, яростно отталкивая дощатое сооружение, чтобы переплыть на ту сторону реки среди трупов и льдин.
— Гром и молния! Я пошвыряю вас всех в воду, если вы не пустите майора и двух его спутников! — крикнул гренадер, выхватывая саблю; несмотря на отчаянные протесты, он не дал отчалить и заставил всех потесниться.
— Я упаду! Я падаю! — кричали его соседи. — Вперед! Отчаливай!
Майор взглянул на свою возлюбленную; глаза его были сухи, она же с ангельской покорностью подняла взор к небу.
— Умереть вместе с тобой! — прошептала она.
Было что-то комическое в положении тех, кто находился на плоту. Как ни яростно они вопили, никто из них не посмел сопротивляться гренадеру: они так были стиснуты, что стоило столкнуть одного, чтобы в воду попадали все. Перед лицом такой опасности какой-то капитан попытался избавиться от гренадера, но тот заметил предательский жест офицера, схватил его и столкнул в воду, приговаривая: «Ага, уточка! Попить захотела!»
— Вот два места! — крикнул он. — Ну-ка, майор, давайте сюда вашу молодку и прыгайте сами! Старикашку бросьте! Он все равно завтра подохнет.
— Скорей! — слились в один вопль десятки голосов.
— Да ну же, майор! Они ворчат — и правы!
Граф де Вандьер сбросил с себя тряпье, в которое был укутан, и стал во весь рост в своем генеральском мундире.
— Спасем графа, — сказал Филипп.
Стефани стиснула руку возлюбленного и припала к нему, отчаянно сжав в своих объятиях.
— Прощай! — воскликнула она.
Они поняли друг друга. Граф де Вандьер обрел силы и присутствие духа, чтобы спрыгнуть на плот, куда за ним последовала Стефани, бросив на Филиппа последний взгляд.
— Майор! Не хотите ли на мое место? Я ведь жизнью не дорожу! — крикнул гренадер. — Нет у меня ни жены, ни матери, ни детей...
— Позаботься о них! — ответил майор, указывая на графа и его жену.
— Не тревожьтесь, буду беречь их как зеницу ока.
От берега, где неподвижно остался стоять Филипп, плот оттолкнули с такой силой, что когда он ударился о противоположный берег, все свалились от толчка. Граф, стоявший с краю, упал в реку. В этот миг проносившаяся мимо льдина оторвала ему голову и далеко отшвырнула ее, точно ядро.
— Эй! Майор! — крикнул гренадер.
— Прощай! — донесся женский голос.
Филипп де Сюси, оледенев от ужаса, упал, сраженный усталостью, холодом и скорбью.
— Моя несчастная племянница лишилась рассудка, — продолжал врач после минутного молчания. — Ах, сударь! — воскликнул он, схватив д'Альбона за руку. — Как жизнь была жестока к этому юному созданию, такому слабому и беспомощному! После ряда невероятных злоключений она оказалась оторванной от этого гренадера-гвардейца, которого звали Флерио; целых два года ее носил за собой поток войск, и она была игрушкой в руках кучи негодяев. Мне рассказывали, что она блуждала босая, оборванная, оставаясь месяцами без присмотра, без пищи; временами ее помещали в какой-нибудь госпиталь, потом, точно животное, прогоняли оттуда. Одному только богу известно, какие бедствия пришлось пережить этой бедняжке. Она находилась в доме для умалишенных в каком-то маленьком немецком городишке, а в это время ее родные, считавшие ее мертвой, делили здесь ее наследство. В 1816 году гренадер Флерио нашел ее в одной страсбургской харчевне, куда она забрела, бежав из тюрьмы. Крестьяне рассказывали ему, что графиня целый месяц прожила в лесу, и они устроили на нее облаву, чтобы захватить ее, но это им не удалось. Я находился тогда в нескольких лье от Страсбурга. Когда до меня дошли слухи об одичавшей девушке, мне захотелось проверить странные факты, давшие пищу для столь необычайных россказней. Что со мною было, когда я узнал графиню! Флерио рассказал мне все, что ему было известно об этих грустных событиях. Я увез беднягу солдата вместе с моей племянницей в Овернь, где, к несчастью, потерял его: он имел какую-то власть над графиней. Ему одному удавалось заставить ее одеться. «Прощай!» — единственное слово, воплотившее для нее весь язык; прежде она произносила его редко. Флерио, пытаясь пробудить в ней разум и потерпев неудачу, добился лишь того, что это грустное слово она стала произносить все чаще и чаще. Гренадер умел развлечь ее, занять ее, играя с ней; и я надеялся, что с его помощью...
Дядя Стефани на минуту умолк.
— Впрочем, она нашла здесь другое существо, с которым у нее установилось как будто бы взаимное понимание. Это придурковатая крестьянка. Несмотря на свое слабоумие и безобразие, она влюбилась в одного каменщика. У нее есть клочок земли, и каменщик собирался на ней жениться. Целый год бедняжка Женевьева была счастливейшим существом на свете. Она наряжалась, а по воскресеньям шла танцевать с Далло. Чувство любви было ей доступно; в ее сердце, в ее сознании нашлось для него место. Но Далло передумал: подвернулась другая девушка, у которой мозги были в порядке, а земли немножко больше, чем у Женевьевы. И Далло бросил Женевьеву. Несчастное создание потеряло последнюю крупицу разума, разбуженную в ней любовью, и теперь она годна лишь на то, чтобы пасти коров да собирать траву. Моя племянница и эта бедная девушка в некотором роде товарищи по несчастью: их как бы связывает невидимыми нитями общность судьбы и чувства, которое обеих довело до безумия. Да вот! Поглядите сами, — продолжал дядя Стефани, подводя маркиза д'Альбона к окну.
Судья увидал прекрасную графиню, сидящую на земле в ногах Женевьевы. Вооружившись большим костяным гребнем, крестьянка старательно расчесывала черные волосы Стефани, а та издавала какие-то радостные звуки, вероятно, от испытываемого ею физического наслаждения. Г-н д'Альбон вздрогнул при виде покорной позы и чисто животной пассивности, говорившей о полном отсутствии разума у графини.
— Филипп! Филипп! Что все пережитое по сравнению с этим! — воскликнул он. — Нет никакой надежды?
Старый врач поднял взоры к небу.
— Прощайте, сударь, — сказал д'Альбон, пожимая старику руку. — Мой друг ждет меня. Вы вскоре с ним увидитесь.
— Значит, это действительно она? — воскликнул де Сюси после первых же слов маркиза д'Альбона. — Ах, а я все еще сомневался! — прибавил он, и из его черных суровых глаз скатилось несколько слезинок.
— Да, это графиня де Вандьер, — отвечал судья.
Полковник вскочил и стал поспешно одеваться.
— Ты что, Филипп, с ума сошел? — воскликнул пораженный судья.
— Но ведь я здоров уже, — ответил ему просто полковник. — При этой новости прекратились все мои боли. Да и о какой болезни может быть речь, когда я думаю о Стефани? Я еду к «Добрым Братьям», чтобы видеть ее, говорить с ней, вылечить ее. Она свободна. Значит, нам должно улыбнуться счастье, если есть провидение! Неужели ты думаешь, что эта бедная женщина может слышать меня и не обрести рассудка?
— Но ведь она уже видела тебя и не узнала, — мягко возразил судья, заметив, какие восторженные надежды обуревают его друга, и стараясь зародить в его душе спасительное сомнение.
Полковник вздрогнул, потом сделал недоверчивый жест и улыбнулся. Никто не решился помешать ему действовать так, как он этого хотел. И через несколько часов он был уже в старом аббатстве, у врача и графини де Вандьер.
— Где она? — воскликнул он, приехав.
— Тсс! Она спит... — отвечал ему дядя Стефани. — Вот она, глядите!
Филипп увидел несчастную безумную; она прикорнула на скамейке на самом солнцепеке. Густой лес рассыпавшихся по лицу спутанных волос защищал ее голову от палящих лучей солнца; грациозно свисавшие руки почти касались земли; в позе ее было изящество лани; в согнутых ногах не чувствовалось ни малейшей напряженности; грудь равномерно вздымалась; кожа, цвет ее лица отличались той фарфоровой белизной, той прозрачностью, которая так пленяет нас в детских личиках. Подле нее сидела Женевьева; она держала в руке ветку, которую Стефани отломила, вероятно, с самой верхушки тополя; дурочка легонько помахивала этой веткой над спящей подругой, отгоняя мух и навевая прохладу. Крестьянка взглянула на г-на Фанжа и на полковника, потом, как животное, узнавшее своего хозяина, медленно повернула голову к графине и продолжала охранять ее сон, не проявив ни малейшего признака удивления или осмысленности. Был палящий зной. Каменная скамья словно искрилась на солнце, и над лужайкой поднимались к небу шаловливые легкие испарения, которые, подобно золотой пыли, сверкают и вьются в знойный день над травой. Но Женевьева, казалось, не замечала убийственной жары.
Полковник судорожно сжал руки врача. На глазах у него выступили слезы, они катились по его мужественному лицу и орошали траву у ног Стефани.
— Вот уж два года, сударь, — сказал ее дядя, — как мое сердце каждый день обливается кровью. Вскоре вы сами станете таким же, как я. Но если иссякли слезы, это еще не значит, что горе притупилось.
