И когда музыка смолкла, я предстала перед Мартином Фрейзером молчаливая и подавленная.
Телескоп был установлен на дальнем конце террасы, так, чтобы дом не загораживал нам вид на небо, туда-то и провел нас с Люси астроном. Мы оказались на самой высокой точке незаметно повышающегося плоскогорья, откуда было видно окрестности на двадцать-сорок миль окрест. Над нами раскинулся бескрайний купол небес, безбрежный океан, о котором живущие средь домов и гор имеют лишь смутное представление. Гроздья мерцающих звезд, темная, непроглядная ночь и незнакомые голоса моих спутников усугубляли охвативший меня благоговейный трепет, и, стоя между ними, я посерьезнела и столь же углубилась в себя, как и они. Я напрочь позабыла обо всем, кроме необъятного величия открывшейся мне вселенной и божественного парада планет в поле зрения телескопа. Какой благодатный восторг и восхищение снизошли на меня! Какие потоки мыслей волна за волной омывали мой разум! И какой же незначительной казалась я себе пред этой бескрайностью миров!
Потом я спросила — спросила с детской робостью, ибо все притворство покинуло меня — нельзя ли мне будет прийти еще разок?
Мистер Фрейзер зорко и проницательно поглядел в мои вскинутые с мольбою глаза. Я думала лишь о звездах и потому не дрогнула под его взором. И вот его твердо сжатые губы расплылись в радостной и чистосердечной улыбке.
— Мы всегда будем рады видеть вас, — ответил он.
Барбара сидела дома, поджидая меня, и уже собралась обратиться ко мне с каким-то мирским, суетным замечанием, но я поспешно перебила ее.
— Ни слова, Барбара, ни единого вопроса, а не то я больше никогда не приближусь к «Остролистам».
«Остролисты» — так называлась усадьба Фрейзеров.
Не стану вдаваться в подробности. Я сделалась частой гостьей в усадьбе.
Мне думается, что я ворвалась в тусклую размеренную жизнь обоих Фрейзеров и маленькой Люси, точно луч света, пробившийся сквозь нависшие над ними тучи. Я принесла им радость и веселье и потому очень скоро стала дорога и необходима всем троим. Но что до меня самой, то во мне произошли величайшие и почти невероятные изменения. Раньше я была кокетливой, самолюбивой и бездушной девчонкой, но торжественные и серьезные занятия, увлекшие меня поначалу, и новые, сменившие их, пробудили меня от духовной пустоты к полнокровной духовной жизни. Я начисто забыла о былых планах, ибо в первое же мгновение поняла, что Мартин Фрейзер далек от меня и холоден, словно Полярная Звезда. Я стала для него всего лишь старательной и ненасытной до знаний ученицей, а он мне — только суровым и требовательным учителем, вызывающим лишь самое глубокое почтение. Каждый раз, как я пересекала порог его тихого дома, вся суетность и легкомысленность моей натуры слетали с моей души, точно ненужная шелуха, и я входила в старинный особняк, как в храм — преисполнившись простоты и смирения.
Так пролетело счастливое лето, подкралась осень, и за все восемь месяцев, на протяжении которых я постоянно посещала Фрейзеров, я ни словом, ни взглядом, ни тоном ни разу не солгала им.
Мы с Люси Фрейзер уже давно предвкушали лунное затмение, которое должно было произойти в начале октября. Вечером долгожданного дня, едва пали сумерки, я в одиночестве вышла из дома, размышляя о предстоящей радости наблюдения, как вдруг, приближаясь к «Остролистам», повстречала одного из тех молодых людей, с которыми я некогда флиртовала.
— Добрый вечер, Стелла, — фамильярно воскликнул он. — Давненько тебя не видел. А! Ты, должно быть, охотишься на новую дичь, но не слишком ли высоко метишь на сей раз? Что ж, тебе опять повезло — если с Мартином Фрейзером вдруг ничего не выйдет, то у тебя всегда в запасе есть Джордж Йорк. Он как раз вернулся из Австралии с недурным состояньицем и сгорает от желания напомнить тебе кое-какие из тех нежностей, которыми вы обменивались до его отъезда. Вчера после обеда в «Короне» он показывал нам твой локон.
Я выслушала эту речь с внешним спокойствием, однако меня глодало сознание собственного падения, и, поспешив укрыться в своем святилище, я отыскала мою маленькую Люси Фрейзер.
— Сегодня я поступила дурно, — сообщила она мне. — Я солгала. Наверное, мне следует сказать это вам, чтобы вы не считали меня совсем хорошей, но только мне все равно хочется, чтобы вы любили меня, как прежде. Я солгала не на словах, а делом.
Опершись головкой о тоненькие руки, Люси прикрыла глаза, молча погрузившись в себя.
— Дядя говорит, — продолжила она, на мгновение поднимая взгляд и краснея, точно взрослая девушка, — что женщины, наверное, не такие правдивые, как мужчины. Они не могут ничего сделать силой, вот и добиваются своего изворотливостью. Они живут нечестно. Они обманывают сами себя. А иногда обманывают просто ради забавы. Он научил меня одному стихотворению. Пока я его не очень-то понимаю, но пойму когда-нибудь потом:
… С собою будь честна,
И неизбежно, как за ночью день,
Мужчинам лгать уже не сможешь ты.
Я стояла перед девочкой, смущенная и безгласная, слушая ее с пылающими щеками.
— Дедушка показал мне стих из Библии, который мне неясен. Слушайте: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».
Я спрятала лицо в ладонях, хотя никто на меня не глядел — Люси Фрейзер прикрыла глаза трепещущими веками. И так я стояла, презирая и осуждая сама себя, пока на плечо мне не легла чья-то рука и голос Мартина Фрейзера не произнес:
— Затмение, Стелла!
Я вздрогнула — впервые он назвал меня по имени. Но в следующий миг оказалось, что Люси Фрейзер не сопровождает нас на террасу, и душа моя окончательно пришла в смятение. И когда Мартин Фрейзер склонился ко мне проверить, правильно ли наведен телескоп, я отшатнулась от него.
— Что это значит, Стелла? — воскликнул он, увидев, что я разразилась слезами. — Можно мне поговорить с вами, Стелла, пока есть еще время, пока вы не покинули нас? Привязалось ли ваше сердце к нам столь же сильно, как наши сердца привязались к вам — столь сильно, что мы не смеем и думать, каким пустым станет наш дом, когда вы уйдете из него? До встречи с вами мы не жили, не ведали, что такое жизнь. Вы — наша жизнь и наше исцеление. Я наблюдал за вами так, как прежде не изучал ни одну женщину — и не нашел в вас ни единого изъяна, о, моя жемчужина, бесценное мое сокровище, звезда моя. Доселе женщина и обман были связаны для меня неразрывно, но ваше невинное сердце — обитель самой истины. Я знаю, что в вашей прелестной головке до сих пор не мелькало подобной мысли и потому горячность моя вас пугает, но скажите откровенно — могли бы вы полюбить меня?
Он заключил меня в объятья, голова моя покоилась на его бешено бьющемся сердце. Исчезли, растаяли былая суровость и отстраненность, Мартин предлагал мне немеркнущее богатство любви, не растраченной на мимолетные увлечения. Успех мой был полным. С какой радостью я осталась бы в его объятиях до тех пор, пока мое молчание не стало бы красноречивее любых слов! Но в памяти моей возникло лицо Барбары, а в ушах еще звенели слова Люси Фрейзер. Черная тень, вгрызавшаяся в самое сердце луны, казалось, остановила свой ход. Бездонное небо глядело на нас глазами торжественных звезд. Шорох листвы затих и душистый осенний ветерок на миг улегся; облако неподкупных свидетельств эхом вторило крику моей пробудившейся совести. Опечаленная, раздавленная стыдом, я отстранилась от Мартина.
— Мартин Фрейзер, — сказала я, — ваши слова заставляют меня открыть вам правду. Я — самая лживая из всех женщин, что вы только встречали. Я пришла сюда с одной-единственной твердой целью — очаровать вас, и доведись вам хоть однажды попасть в круг моих знакомых, вы услышали бы обо мне лишь как о бессердечной и легкомысленной кокетке. Я не смею принести свою ложь к вашему очагу и отравить ваше сердце смертельной горечью. Не говорите же со мной сейчас, наберитесь терпения — я сама напишу вам!
Он хотел удержать меня, но я отшатнулась и, стремглав помчавшись по аллее, покинула свой Эдем, унося в сердце вечный позор. Затмение вошло в полную силу, и, объятая страхом перед темнотой и душевным смятением, вся дрожа и всхлипывая, я остановилась под шелестящими тополями.
Мне хотелось лишь одного — поскорей укрыться в своей комнате, но по пути я повстречала Барбару.
— Что с тобой стряслось? — спросила она, устремив на меня вопросительный взгляд холодных глаз:
— Ничего, — ответила я. — Просто надоела астрономия. Я больше не пойду в «Остролисты». Все равно никакого толка.
— А я что говорила, — отозвалась она. — И все же, чтобы довести дело до развязки, пошлю-ка я, пожалуй, мистеру Фрейзеру записку, что мы уезжаем под Рождество. Так значит, ты поняла наконец, что это все пустая трата времени?
— Еще как поняла, — пробормотала я и пошла в свою комнату, чтобы на протяжении долгих мучительных часов этой ночи на собственном горьком опыте познать, что значат отчаяние и безнадежность.
