назидательный вывод: «Дорогой Шурка! Видите, какой про вас начали рассказ. Сидя здесь, в Москве, находясь вдалеке от вас и не зная вашего адреса, даю вам печатный совет: исправьтесь, пока не поздно, а то иначе вас высадят и с той низшей должности, на которую вас перевели» («Гибель Шурки-уполномоченного», 16 ноября).
Все те же легкие, насыщенные диалоги, меткие характеристики, точный, богатый язык... Но где ж тут появиться писательскому воображению? А его тянуло к созданию вымышленного мира, где автор становится господином и действующих лиц, и событий, с ними происходящих, как в «Дьяволиаде» и «Роковых яйцах», как в «Похождениях Чичикова» и «Ханском огне»...
«Ханский огонь», с каким удовольствием он работал над этой коротенькой повестью.
А ведь все началось необычно просто... Выдалась у всех сотрудников «четвертой полосы» свободная минутка и по обыкновению о чем-то заспорили, о современных поэтах и прозаиках, о современном международном положении, о своих учителях и кумирах... Чаще всего вспоминали О’Генри как образец рассказчика и новеллиста, которого читать всегда интересно, потому что так остроумно завяжет интригу, что только в конце читатель узнает результаты, чаще всего неожиданные. В. П. Катаев, признанный рассказчик и новеллист, начавший печатать рассказы с 1914 года, строго осудил всех современных рассказчиков: «Пишут плохо, скучно, никакой выдумки. Прочитаешь два первых абзаца, а дальше можно не читать. Развязка разгадана. Рассказ просматривается насквозь до последней точки».
И разгорелся с новой силой спор. Бранили современных писателей, рассказывали невыдуманные истории, которые поражали своей простотой и необъяснимой с точки зрения здравого смысла фантастикой.
Вспоминаю один эпизод из жизни нашего уезда, поразивший своей неправдоподобностью, о чем до сих пор толкуют мои земляки... Года три-четыре тому назад, когда в крестьянстве было сильное брожение и порой они чувствовали себя полными хозяевами в уезде, жгли помещичьи усадьбы, растаскивали утварь, мебель, уводили скот, но редко этот грабеж приносил кому-нибудь радость, — все собравшиеся со вниманием слушали заведующего «четвертой полосы» И. Овчинникова, — никто не мог понять другого... Один богатый мужик, нажившийся во время гражданской войны, неожиданно для всех собственноручно спалил свой хутор, зарезал пять племенных баранов и, пьяный, пришел с косой на конюшню резать сухожилия жеребцам-производителям. Тут голубчика и сцапали его же бывшие конюхи.
Мужик-то ладно, допился до белой горячки, вот и спалил, это бывает, особенно в то время... А я видел незадолго до февральской революции, как сгорел помещичий дом со всем содержимым, — медленно заговорил Булгаков. — Вот что было страшно и совершенно необъяснимо... Говорили, что по неосторожности сторожа... Но уже чувствовалось в округе настроение мужичков, особенно тех, кто пришел с фронта, раненые, обозленные, они уже тогда вышли из подчинения всяким властям, зло косились на богатый помещичий дом с его обитателями, я был знаком с сыновьями помещика, чудесные люди, тихие, умные, один из них служил врачом, как и я, а другой — председателем уездной земской управы. Горел большой помещичий дом, видно пожар было всей округе... Ликовали и радовались только ваши Платоны Каратаевы, ваш народ-богоносец...
Последние фразы Булгакова слышал и только что вошедший Юрий Олеша. Все присутствовавшие сразу почувствовали, что опоздавший был «несколько навеселе», какая уж тут работа, посыпались шутки, остроумные и хлесткие, по адресу собрата по перу. Юрий Олеша отвечал тем же. Посыпались каламбуры по адресу всех присутствовавших.
Наконец Юрия Олешу водрузили на стол и потребовали от него мгновенных стихотворных импровизаций на злободневные темы... Эпиграммы на присутствовавших так и сыпались.
— А почему ты Булгакова обходишь?! — крикнул кто-то.
— Давай на Булгакова!
Олеша задумался, потом, пробормотав вроде бы про себя несколько слов, уверенно проговорил:
Булгаков Миша ждет совета...
Скажу, на сей поднявшись трон:
Приятна белая манжета,
Когда ты сам небел нутром!..
Опытные журналисты сразу почувствовали недоброе и заявили протест против явной провокации, «предательского намека», «скрытого доноса и самого наглого вызова», потребовав от Булгакова ответа тоже в стихах-экспромте... Булгаков растерялся, такого он не ожидал от того, кто клялся не раз ему в любви и дружеских чувствах, а тут явное предательство, хоть и в шуточной форме.
— Так требуете от меня ответа?! Хорошо! В детстве и юности я тоже баловался стихами, попробую...
По части рифмы ты, брат, дока,
— начал Булгаков.
Скажу Олеше-подлецу...
Но путь... но стиль... но роль.
Кто-то возражает против «подлеца», «дикий рев голосов» поддерживает: «Подлецу — долой!»
Булгаков соглашается с публикой: ладно, переделаем... И вновь начал декламировать:
По части рифмы ты, брат, дока, —
Скажу я шутки сей творцу,
Но роль доносчика Видока
Олеше явно не к лицу!..
Все собравшиеся вдруг почувствовали себя неловко: эти шутки, эти перепалки до добра не доведут... И быстро стали расходиться.
Вдогонку расходившимся Олеша начал просить извинения у Михаила Афанасьевича: «Я, кажется, малость загнул?»
Но неприятный осадок на душе все же остался...
И. Овчинников от нечего делать сидел за своим столом и записывал эти импровизации, «куски и варианты возникающих стихов, колонки рифм, подсказы и замечания слушателей».
«Живые» эти записи валялись у меня в нижнем ящике стола вместе с другими такими же ненужными бумагами, — вспоминал И. Овчинников. — Но случился какой-то переезд. Ящики столов пришлось освобождать. И тут, вместо того чтобы выбросить заметки в мусорную корзину, я выбрал их и наскоро, так сказать, «кодифицировал», свел, как сумел.
Твердо знаю одно: сама вольная, веселая атмосфера сеансов показана достаточно правдоподобно... (Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 131–144).
Рассказанное И. Овчинниковым и свои собственные воспоминания о барской усадьбе Муравишники, где он бывал в 1916–1917 годах, посещение барских усадеб в Архангельском и Кускове — все это как-то слилось в одно стремление написать интересное, захватывающее повествование, чтобы по завязке не развязали все действие, чтобы по первым строчкам не догадались о последних, как у О’Генри.
«Антонов огонь» — так первоначально назвал повесть Булгаков. И действие происходило во время революции, когда почти все было непредсказуемо. Так что ничего вроде бы удивительного и не было в деревне: мужики никому не подчиняются, помещик сбежал, оставив имение на произвол мужикам и дворне. Все растащили и разорили. И когда у водовоза Архипа началась гангрена — антонов огонь, то даже лошади не оказалось в усадьбе, чтобы послать за врачом. А ночью вернулся хозяин, князь Антон, и поджег усадьбу. Вот этот пожар и есть
