и равнодушием. Он, похоже, мстил ей за то, что она когда-то думала о другом, а может быть, и сейчас еще думает… А она ему — за то, что он, абсолютно чужой ей человек, ворвался в ее тихую, мечтательную жизнь в Лепеле и превратил ее в гору пепла. Он слишком многого требовал от нее как мужчина, основывая свои права на том пятирублевом обручальном колечке, которое надел ей на палец, и на разукрашенном брачном контракте, который подписал. Ей нечем было оплачивать такие странные долги, которые ей навязали. Она кусала губы и бледнела, когда он из ночи в ночь приходил требовать свое. Ей было противно от его горящих глаз, неровного дыхания, повелительных криков и мольбы. Все это вызывало у нее тошноту, как жирное пряное блюдо у больного. А когда она наконец все же уступала, он снова приходил в ярость:
— Ого, я знаю! Ты думаешь о своем Йосефке. Я знаю!..
— Ведь он твой товарищ, — плача, упрекала она его, — вы из одного города, в один хедер [36] ходили. Через него ты к нам и пришел…
— Да он хнёк! [37] — начинал ругаться Менди. — Нищий! Да что он знает? Что понимает? Пусть он женится на немецкой грамматике…
И он с еще более бурным желанием набрасывался на нее, скрипя зубами в своей ненасытности.
Со скрытым страхом она часто смотрела на то, с какой жадностью ест и пьет ее муж, как он смакует вкусные блюда. Ей виделось в этом что-то нееврейское. Лицом Менди был похож на отца: та же выдвинутая вперед нижняя челюсть, та же жидкая бородка, сквозь которую, как сквозь золотистое покрывало, был виден острый подбородок, та же мужская решительность и воля, тот же бледный изогнутый нос. Похож и все-таки не похож. То, что у отца, реб Ноты, было внутренней силой достоинства, добродушия и последовательности, то у его сына стало нахальством, иронией и нетерпеливостью. У отца — еврейская печаль, бремя еврейских бед, осторожность много испытавшего и пережившего человека. У сына — изнанка скатерти: дешевая веселость в стиле «лови момент сегодня, потому что завтра может и не наступить», насмешливость по отношению ко всем и всему на свете, перемена мнения по семь раз на дню по поводу дел и людей. Казалось, что Менди Ноткин с его самовлюбленностью и самоуверенностью, с его желаниями и аппетитами, был воплощением бунта против многих, очень многих поколений скромности, законопочитания и добрых человеческих свойств. Те качества, которые отец получил от своих родителей и от родителей своих родителей, в сыне пошло ко всем чертям.
Менди имел обыкновение с жадностью есть кошерные блюда дома и насмехаться над тем, что ест. Он высасывал мозговые кости из еврейских блюд и хвастливо рассказывал о роскошных нееврейских кухмистерских в Москве и Киеве, где ему приходилось бывать, а также о кухмистерских здесь, «на островах», в Петербурге. Куски балыка, которые жарятся в сметане и посыпаются астраханской икрой, фаршированные фазаны, обложенные печеными яблоками и солеными белыми грибами, молодые молочные поросята с хреном и со взбитыми сливками, копченые медвежьи лапы, которые подаются нарезанными тонкими ломтями с маслом и турецким перцем; шашлыки, зажаренные на вертелах с испанским луком — кусок мяса и кусок луковицы, как чередующиеся красные и голубоватые бусины… Поедая кошерные блюда, он имел обыкновение смаковать через них некошерные яства, глядя при этом, какое впечатление это производит на его местечковую красавицу. Что она, с позволения сказать, понимает в таких вещах? Как рябая курица в жемчуге… И именно из-за этих некошерных трапез, которые муж ей живописал, у Эстерки пропадал аппетит и к кошерной еде тоже. И она оставляла хорошую пищу недоеденной.
Точно так же, как за столом, это проявлялось и с глазу на глаз, когда в нем разыгрывались другие желания. Наверное, для того, чтобы посмеяться над холодностью Эстерки и прикрыть свою собственную преждевременную слабость, он цинично описывал ей разных женщин, которых имел в жизни и которых можно иметь и сейчас, когда хочется и есть достаточно средств. Причмокивая влажными губами, он рассказывал ей о московских женщинах: полных, белокожих, с маленькими ножками, ручками и ротиками, которые «любят», когда мужчина обходится с ними плохо, которые даже «любят», когда их бьют розгами. С татарских времен это осталось у них в крови. «Если муж не бьет, значит, не любит», — говорят они. И они отвечают, когда любят, на каждую грубость — горячей нежностью, покорностью и тем, что крестятся на тебя, как на какого-то божка… И о тонких петербургских холеных женщинах он ей рассказывал, о женщинах с узкими бедрами и маленькими грудями, которые уже попробовали и испытали все на свете и любят помучить мужчину, прежде чем отдаться ему. Прямая противоположность московским «купчихам»… Рассказывал он и о так часто гастролирующих здесь французских танцовщицах с чуть увядшими лицами, но с чудесными фигурами и стройными, как у олених, ногами. Ах! У них есть чему поучиться! Они могли бы открыть школу для еврейских женщин, тогда многие семьи были бы счастливее…
Но все эти подлинные и выдуманные картины, которые рисовал перед нею Менди, вызывали у Эстерки такое же отвращение, как и некошерные яства, которые он расхваливал. Укоренившаяся в ней еврейская скромность сопротивлялась и пробуждала еще более озлобленное стремление мучить своего законного нелюбимого мужа, заставлять его голодать. Под всяческими предлогами она уворачивалась от его объятий. Один раз она говорила, что у нее сильная головная боль, в другой раз — сердечное недомогание, в третий раз — что она не в порядке… Помогало не всегда. По большей части это его заводило, раздразнивало, приводило в ярость. Он набрасывался как зверь, разрывал на ней батистовую рубашку, скрипел зубами. А уже взяв от нее силой то, что хотел, начинал жаловаться, выражать неудовлетворенность и ругать ее, что она как из дерева сделана, что она холодная. Он ведь знает, о ком она думает. Погоди-погоди, он с ней за это рассчитается! Пусть она не ждет, что так будет продолжаться.
И в конце концов он начал осуществлять свои угрозы.
Глава третья
В екатерининском Петербурге
1
Тогдашний Петербург, Петербург последних лет правления Екатерины, как нельзя лучше подходил для кипучего темперамента Менди Ноткина. То есть для мужа Эстерки. Понаехавшие в качестве беженцев после великого переворота во Франции эмигранты принесли в полудеревенскую российскую столицу нездоровый дух гордых бездельников с высокими титулами и пустыми карманами, привыкших к роскоши Версаля и Парижа, однако вынужденных
