— Как же нам быть? — спросил Хольм.
— Сломать заднюю стенку и сложить её на метр ближе к центру. Материал есть, придётся оплатить только работу. Возводить столбы тоже будет стоить денег. Выходит одно на одно.
— Вы думаете? Но мне бы не хотелось менять что бы то ни было и, может быть, обидеть этим почтмейстера.
Но у Августа и против этого нашлось средство: заднюю стену рабочие сломают в несколько часов, а когда почтмейстер придёт, то скажут, что они поступили так по незнанию, что не поняли рисунка. Август не улыбался, он держался по-деловому и отнюдь не собирался мешать кому бы то ни было. План почтмейстера одноэтажного дома, все размеры, все это сохранялось, три стены подвала оставались тоже без изменения. Хольм сдался, а Старая Мать сидела и гордилась находчивостью На-все-руки.
— Мы никуда не пойдём, пока не загудит пароход, — сказал Вендт. — Ах, чёрт возьми, я уже говорил об этом. У нас есть ещё время выпить.
Августу стало ясно, что они собираются пойти на пристань не только в качестве зрителей, но чтобы уехать с пароходом. Но он по-прежнему ничего не спрашивал, даже о ране Старой Матери. Она опять выглядела свежей и здоровой. Когда Хольм намекнул было, что ему страшно и он неспокоен, она смеясь возразила ему:
— Но почему же? Пусть они удивляются. А если будет после какое-нибудь недоумение, то мы-то уже будем далеко, и На-все-руки придумает отличное объяснение.
Фру Юлия тоже пришла, но стоит в сторонке. Она не приехала сюда на автомобиле, хотя и нуждается в этом, но чтобы не возбудить подозрения, она шла пешком от самой усадьбы. Заметив друг друга, обе дамы всплёскивают руками и делают вид, что поражены. Потом они обе смеются и много раз кивают друг другу. Вдруг появляется консул:
— Что такое? — восклицает он. — Каким образом ты здесь, Юлия?
— Уж очень хорошая погода.
— Как это неосторожно с твоей стороны! И мама здесь? Вы кого-нибудь провожаете?
Да, она кого-то провожает.
Пароход сдал почту и приготовился к отплытию. С Севера не было никаких товаров и лососину не отправляют на Юг. Вдруг Старая Мать всходит на борт и исчезает в кают-компании. Немного погодя оба господина следуют за ней.
Консул замечает Августа и подзывает его к себе, говорит, что ему очень некогда, и просит отвезти домой обеих дам. Но вряд ли консул уж так занят; просто он хочет, чтобы пассажиры на борту думали, что у него есть шофёр!
— На-все-руки, отвезите, пожалуйста, домой моих дам. Ну, а где же мать?
— Она, кажется, на пароходе, — отвечает фру Юлия.
— На пароходе? Но ведь сняли трапы. Или она уезжает?
— Похоже на то.
— На-все-руки, она ничего тебе не сказала?
На-все-руки бормочет:
— Небольшая прогулка по морю, так, пустяки...
— Ну пойдём, Юлия. Я, пожалуй, уж сам отвезу тебя домой. Вы поедете с нами, На-все-руки?
— Спасибо, но у меня дело, маленькое дело в Южной деревне, я должен видеть одного человека.
Тут стали развёртываться события, одно за другим.
Прогулка пешком на пристань оказалась чрезвычайно полезной фру Юлии: эта «благословенная в жёнах» к утру почувствовала себя несколько странно, а когда солнце встало, она в пятый раз стала матерью. Родилась третья девочка.
— Так оно и должно быть! — сказал Август, услыхав эту новость, И он высказался насчёт благословения божия и насчёт цветов в вертограде.
А консул в одних чулках пробрался к матери и дочери, поглядел на них, с бесконечной осторожностью спросил об их здоровье, сел на край кровати и растрогался.
— Какой ты молодец, Юлия! — сказал он, совершенно так же, как говорил все предыдущие четыре раза.
И он рассказал, что только что получил письмо от англичанина: он приедет через неделю или немного позже.
— Но я не знаю, как нам быть, — сказал консул.
— Как нам быть? — переспросила фру.
— Да, ты же ведь лежишь.
— Ха-ха-ха!
— Тут не над чем смеяться. Я, наоборот, теряю голову.
— Я-то тут при чем?
— Ты же знала, что он приедет.
— Ха-ха! Не смеши меня, пожалуйста, а то я разбужу её.
Хуже всего, что и Старой Матери не было дома.
— И куда это чёрт понёс её как раз теперь? — спросил он. — И этот противный На-все-руки тоже что-то знает и не хочет сказать. Вы все с ума посходили.
Они решили вызвать по телефону Марну, которая была у своей сестры фру Кнофф в Хельгеланде.
— Впрочем, и это тоже не нужно, — сказала фру Юлия. — Через неделю я встану, всё будет хорошо.
Тут он начал шутить, что она ни с кем не хочет делить англичанина, и опять рассмешил её. Она была до того слаба, что смеялась всякому пустяку.
— Ты бы могла дать Марне возможность воспользоваться этим случаем, — сказал он.
— Ха-ха! Ступай, Гордон, а не то я позвоню!
Что же делать, Гордон ушёл, и на этот раз ему по-настоящему стало некогда. После обеда пришёл редактор и директор банка Давидсен с ключами от банка и объявил, что он отказывается ют директорства.
Консул положил перо и, как всегда, показал себя джентльменом:
— Итак, вы отказываетесь?
— Да, немедленно. Ни одного дня больше!
— Вы бы присели, Давидсен. Что же вам так не нравится?
— Август, — сказал он. — Его закупка овец.
— Н-да, — сказал консул и подождал. — Уж эти овцы!
— Потому что я не желаю больше вести расчёты по его книжке.
— Н-да, я вас понимаю.
— Сегодня он пришёл опять за деньгами, за тысячами, — рассказывал Давидсен. — Я обратил его внимание на устав, но на это он только засмеялся и отвечал: «Скоро будет ещё хуже, потому что я по телеграфу заказал мотор для яхты».
Консул: — Для моей яхты?! Я об этом его не просил.
— Я дал ему тысячу, — сказал Давидсен, — но он на это обиделся и сказал, что это пустяк. «Я не дам вам больше ни одного эре, — сказал я, — а завтра меня здесь не будет».
— Он превысил открытый ему счёт? — спросил консул.
— Нет, но он истратил почти всё. Осталось всего несколько тысяч.
— Всё это чрезвычайно грустно.
— Я глубоко сожалею, что поместил в газете заметку о пастбище, — сказал Давидсен. — Может быть, она и толкнула его на эту бессмысленную трату. Право, не знаю.
Консул не глядел на это так мрачно.
— Он ловкий парень, — сказал он. — Кто знает, к чему он всё это клонит. А деньги как были его, так его и останутся.
— Я не выдам ему больше ни одного эре, — продолжал настаивать Давидсен.
— Но оттого, что кто-нибудь другой это сделает, ничто не изменится.
— Нет, но я не могу поступать против совести.
Консул думал долго, моргал глазами и взвешивал.
— Но ведь не намерены же вы оставить банк навсегда?
— В том-то и дело, что намерен. Вы совершенно точно меня поняли, господин консул. Я положил ключи к вам на конторку.
Консул опять подумал.
— Вы отклоняете от себя и от своего семейства значительный доход, Давидсен.
— Я это знаю, — сказал Давидсен.
— Несколько тысяч.
— Да. Но я не гожусь для таких дел, и мои домашние это давно поняли. Правда, они купили себе кое-что из одежды за эти недели, хватит с них и этого. Мы не привыкли к крупным доходам, наше семейство скромное.
Консул задумался в третий раз и понял, что всё равно у него ничего не выйдет.
— Но ведь эти ключи в сущности нужно сдать совсем не мне. Это меня не касается. Председатель правления у нас судья.
— Это так, — сказал Давидсен. — Но я с тем условием и принял эту должность, что в любое время могу отказаться от неё. Я прошу разрешения оставить ключи в ваших руках и отныне считать себя свободным человеком. Жалко только, что вам пришлось возиться со мной и обучать меня науке, в области которой я не принёс никакой пользы...
«Речь его всё больше и больше становится похожа на его газету», — подумал, вероятно, консул, когда Давидсен ушёл. Странный в сущности человек и странное семейство! В наше время они прислушивались к внутреннему голосу, имели странность, называемую совестью. Они купили себе немного одежды и были уже довольны. Консул ничего не слыхал об этом в своих заграничных школах, но тем не менее совесть существовала.
Он опять задумался. Пожалуй, он говорил сегодня с честным и добрым человеком, и ему, как человеку и как джентльмену, импонировали и честность и доброта. Может быть, Юлия найдёт что-нибудь для фру Давидсен, не поношенное платье, конечно, а что-нибудь со склада, — зимнее пальто, например, — «пожалуйста, возьмите, мы с великой радостью...»
Но чёрт возьми, завтра ему уже, вероятно, придётся иметь дело с На-все-руки. Странно, что он не пришёл сегодня же. Гордон Тидеман был крупный человек и достаточно тонкий, но он не любил несогласий, столкновений и прочей неурядицы. Если На-все-руки придёт завтра и будет жаловаться на Давидсена, консул предпочтёт провалиться сквозь землю.
И потом эти ключи на конторке, — какое он имеет к ним отношение? Рассерженный и раздражённый, что случалось с ним редко, он подошёл к автомобилю, положил ключи на заднее сиденье и повёз их к судье, как будто бы они были пассажиры.
