Джером Джером - Пол Келвер

Я наклонился и обнял его; может, это было и не по-английски, но бывают времена, когда забываешь об этом.

— Я не знал! Не знал! — вскричал я. Ослабевшими руками он прижал меня к груди.

— Каким, должно быть, подлецом ты считал меня, Пол! — сказал он. — Мог бы, по крайней мере, вспомнить, что у меня все-таки хороший вкус. В том, что касается женщин, я всегда был скорее гурманом, чем обжорой.

— Его ты тоже больше не встречал? — спросил я.

— Нет, — отвечал он, — я поклялся его убить, когда узнал, что за штуку он сыграл со мной. Ведь не успел я уйти, как уже на следующее утро он подал на развод с ней, Попадись он мне в ближайшие полгода после того, я бы, наверно, его все-таки убил. Правда, пользу это принесло бы только издателям газет. Время — это самый дешевый из наемных убийц; для него требуется лишь терпение. Все дороги ведут к концу, Пол.

Но рассказ мой сбивчив, я путаю блики света с игрой теней. Тогда ничто не сулило беды. Он был красивый, видный мужчина. Если скромному наблюдателю позволительно будет высказаться, не проявляя неуважения к благородному обществу, — то ведь не всякий аристократ соответствует своему званию; ему же это звание подобало, даже не будь у него титула. Думаю, тогда ему было около пятидесяти; но немного нашлось бы тридцатилетних мужчин, которые не были бы рады поменяться с ним статью и внешним видом. Его отношение к невесте отличалось изысканным вкусом и чувством меры, без которой самая нежная преданность, учитывая разницу в их годах, показалась бы смешной. Не приходилось сомневаться в том, что он искренне восхищен ею и всем вполне доволен. Я даже склонен думать, что он был к ней больше привязан, чем стремился показать, догадываясь о ее ответных чувствах к нему. Знание света, должно быть, подсказывало ему, что пятидесятилетнему мужчине легче стать любовником женщины, которая годится ему в дочери, чем юной девушке — увлечься мужчиной, которому впору быть ее отцом; он же был не тот человек, чтобы позволить порыву довести себя до абсурда. С моей собственной точки зрения, он идеально подходил на роль принца-консорта. Мне было трудно представить себе, что моя королева способна полюбить обыкновенного мужчину. А вот рядом с этим она могла бы жить, не теряя достоинства в моих глазах. При первой же нашей беседе он понял, что за чувства я к ней питаю. Многих на его месте это позабавило бы, а кое-кто и не преминул бы это показать. По какой причине, не могу сказать, но с тактом и учтивостью, льстившими мне, уже в одну из первых наших встреч он вытянул из меня признание столь откровенное, что за месяц, до того я не мечтал бы доверить его и собственной подушке.

Хэл положил руку мне на плечо.

— Понимаешь ли, друг мой, как ты мудр? — сказал он. — В, твоем возрасте все мы любим некое создание нашего воображения. И если бы только мы могли удовлетвориться тем, что боготворим лишь вечную беломраморную статую! Но нет, мы — глупцы. Мы молим богов дать ей жизнь, и от наших пылких лобзаний она становится женщиной. И я тоже любил, когда мне было столько лет, сколько тебе, Пол. Твои соотечественники, они такие практичные, они признают только один вид любви — любовь деловую, которая — как это сказал поэт? — «умерена спасительным рассудком». Но ведь у любви много граней, ты же понимаешь, друг мой. Ты умен, ты их не спутаешь. Она — она была дитя гор. Каждый день я ходил за три лье к мессе, чтобы восславить ее. Не будь я дураком и так все и оставь — каждый день моей жизни был бы расцвечен воспоминаниями о ней. Но мне не хватило ума, друг мой; я превратил ее в женщину. Э! — тут он брезгливо отмахнулся, — и что за жирная уродина вышла! Каких трудов мне стоило от нее избавиться! Никогда не надо даже притрагиваться ни к чему красивому; руки у нас такие неловкие, мы портим все, к чему бы ни прикасались.

Хэл вернулся в Англию только в конце года; к тому времени граф и графиня Гескар — хотя мне и было позволено называть ее Барбарой, я никогда этим не пользовался; «графиня» устраивало меня больше — уже поселились в пышном парижском особняке, который им купил старый Хэзлак.

Это была высшая точка карьеры старика Хэзлака, и единственное, о чем он немного сожалел, — это о том, что, при таком-то приданом, Барбаре не удалось выйти замуж еще удачнее.

— Уж эти мне иностранные графы, — ворчал он шутливо, — надеюсь, в свете их ценят больше, чем в Сити. Там-то красная им цена — сотня гиней, да они и того не стоят. Вот, кто была та девушка-американка, что вышла за русского князя на прошлой неделе? Она дала за него миллион долларов, а сама — дочь оптового торговца обувью! Нашим девицам до такого далеко.

Но все это было до того, как он познакомился со своим будущим зятем. Потом он успокоился и до самого дня бракосочетания по-детски ликовал. Под руководством графа он благоговейно и почтительно изучал историю фамилии Гескар. Принцы, вельможи, военачальники — блестящие золотые плоды на раскидистых ветвях генеалогического древа. Почему бы не вернуть этому роду былую славу, примешав к полуиссякшей струйке голубой крови мощный поток крови красной, густой и бурлящей, настоянной на трудах и заботах в мрачных лабораториях подземного мира? В воображении старый Хэзлак уже видел себя дедом канцлеров и прадедом королей.

— Я заложил фундамент, а ты воздвигнешь здание, — так он сказал ей как-то вечером в моем присутствии, лаская толстыми пальцами ее золотые кудри. — Хорошо, что ты не родилась мальчишкой. Мальчишка, по всей вероятности, промотал бы деньги, и наше имя снова утонуло бы в сточной канаве. Даже будь он из другого теста, все равно был бы просто еще одним дельцом и дальше, чем я, не забрался бы. Своего первого сы-на ты назовешь Хэзлаком, Пусть первенца всегда так зовут. Это имя еще прогремит по всему миру, и не только из-за денег.

И я начал понимать, какие силы сформировали — а может быть, испортили — характер Барбары. Никогда не думал, что он способен беспокоиться о чем-то, кроме денег и наживы.

Свадьба, само собой разумеется, была невозможно пышной. Старый Хэзлак знал, как подать товар, и не пожалел ни денег, ни сил, так что это событие стало гвоздем сезона — по крайней мере, так писали светские газеты. Миссис Хэзлак, к примеру, была из тех женщин, которых трудно заметить даже на их собственной свадьбе; то, что на свадьбе дочери она была «со вкусом одета в серое газовое платье в белый горошек, расшитое шелковым муслином», я узнал на следующий день в «Морнинг Пост». Самого старика Хэзлака приходилось все время разыскивать. В самом конце церемонии, после долгих усилий, я наконец обнаружил его на ступеньках лестницы, ведущей в подземелье.

— Ну что, кончилось?. — спросил он, утирая лицо огромным носовым платком, В руке у него было маленькое зеркальце.

— Все кончилось, — ответил я, — вас ждут, ехать пора.

— Знаешь, меня всегда, когда я волнуюсь, пот прошибает, — объяснил он. — Избавь меня от этого, если можешь.

Когда же я его увидел снова, двумя или тремя днями позже, уже наступила реакция. Он сидел в огромной библиотеке, в окружении книг, которые ему никогда бы даже не пришло в голову раскрыть, так же, как и взять аккорд на изумительном, инкрустированном серебром рояле, украшавшем его гостиную. С ним произошла перемена. Казалось, что полнота его, обычно наводившая на мысль о раздувшемся до крайней степени от самодовольства воздушном шаре, как-то уменьшилась, съежилась. Тогда я не обратил на это внимания, думая, что мне показалось, однако это было так; перед смертью он стал просто кожа да кости. На ногах у него были старые домашние туфли, и он курил коротенькую глиняную трубочку.

— Ну, — сказал я, — все сошло хорошо.

— У всех все сошло хорошо, — проворчал он. Он сидел, склонившись к огню, и, хотя погода была теплая, вытянул руку к пламени. — Теперь разве что мне осталось сойти — в мир иной, все только этого и ждут. Тогда все будет в порядке.

— Не думаю я, что они ждут вашей смерти, — ответил я, смеясь.

— Ты хочешь сказать, — откликнулся он, — что я —.курица, которая несет золотые яйца. Да, но знаешь, яйца бьются, да и много бывает испорченных.

— Зато из остальных вылупляются замечательные цыплята, — возразил я. Мы что-то совсем запутались в этом сравнении; так обычно и бывает в разговоре.

— Вот если бы я помер на этой неделе, — произнес он — и замолк, считая в уме, — я бы стоил, грубо говоря, парочку миллионов. А в будущем году в это же время я уже, может буду должен с миллион.

Я сел против него.

— А к чему рисковать? — предложил я, — Вам-то точно хватит. Почему бы не уйти на покой?

Он рассмеялся.

— Думаешь, дружок, я этого себе не говорил — уже тысячу раз? Не могу; я игрок. Самое раннее мое воспоминание — это, как я играю в пристеночек. Есть люди, Пол, — сейчас они умирают в работных домах, а когда-то я их хорошо знал; иногда я их вспоминаю и думаю: лучше бы и не знал вовсе, — которые в любой момент могли все бросить и иметь тысяч двадцать в год. Пойди я к любому из них и предложи хотя бы сотню фунтов, он бы тут же на все накупил акций, не успей я отвернуться, и отправился бы с ними играть на Треднидл-стрит. У нас это в крови. Я и на смертном одре буду играть на бирже, и так и отправлюсь на тот свет, с телеграфной лентой в руке.