Д'Алькасер опустился на скамейку. «Что она знает? И что я сделал?» — подумал он. Он спрашивал себя, что им в большей степени руководило — бескорыстная искренность или естественное нежелание быть убитым этими маврами, да к тому же варварским способом. Такую откровенно-грубую смерть нельзя было встретить равнодушно. Она была лишена каких бы то ни было ободряющих иллюзий, — свободной воли самоубийцы, героизма воина, экзальтации мученика. «Не лучше ли мне превратить это в некоторого рода битву?» — размышлял он. Перспектива броситься на пики не внушала ему никакого энтузиазма. А может быть, лучше пойти навстречу смерти (где-нибудь за оградой, около этой ужасной бухты) со спокойным достоинством? «Вероятнее всего, меня приколют пикой в спину самым зверским образом», — подумал он, вздрогнув. Мистер д'Алькасер вздрогнул не от страха, ибо он очень мало ценил жизнь.
Он вздрогнул от отвращения, ибо он был цивилизованный человек и, хотя не питал никаких иллюзий насчет цивилизации, все же признавал превосходство ее методов. Цивилизация обеспечивала известную утонченность формы, приличную процедуру и гарантии против роковых неожиданностей. «Все это чепуха», — решил он в конце концов. Потом он подумал, что женщины удивительно находчивы. «Правда, — продолжал он размышлять с необычным для него цинизмом, — у женщин есть, в сущности, лишь одно средство, но в общем оно ведет к цели. Несомненно, ведет к цели».
Он был сам удивлен своей бесстыдной озлобленности в данном случае. Подобное настроение совершенно неуместно. Положение слишком сложно, чтобы ставить его в зависимость от цинических надежд. В сущности, сейчас решительно ни на что нельзя положиться… Д'Алькасер услышал приближающиеся шаги Лингарда и поднял голову. Он не был безразличен к своей судьбе, ни даже к судьбе мистера Треверса. Ему очень хотелось узнать… Но одного взгляда на лицо Лингарда было достаточно, чтобы сразу отказаться от подобных надежд. «Его бесполезно спрашивать, — сказал он себе. — Сейчас ему ни до чего нет дела».
Лингард тяжело уселся на другой конец скамейки, и д'Алькасер, взглянув на его профиль, должен был признать, что лицо его было исполнено самой мужественной красоты, какую он когда-либо видел. Притом это было выразительное лицо, но выражения его в эту минуту д'Алькасер тоже не мог разгадать на основании своего прежнего опыта. Но запечатлевшееся в чертах Лингарда выразительное и странное спокойствие как бы не допускало ни любопытства, ни даже страха. Его бесполезно было о чем-либо спрашивать. Однако следовало что-нибудь сказать, чтобы разрушить чары, чтобы опять призвать этого человека на землю. Впрочем, Лингард заговорил первый:
— Миссис Треверс ушла?
— Она ушла… должно быть, туда, куда ей всего естественнее пойти, раз она явилась к нам, — ответил д'Алькасер, сообразуя свой ответ со щекотливостью положения.
Спокойствие Лингарда, казалось, еще больше возросло. Он снова заговорил:
— Удивительно, о чем эти двое могут говорить друг с другом.
Со своим вопросом он обращался, по-видимому, ко всему ночному миру вообще, но д'Алькасер счел за нужное ответить.
— Вы, вероятно, удивитесь, капитан Лингард, если я вам скажу, что эти двое вполне способны понимать друг друга? Это вас, кажется, удивляет. Но уверяю вас, что за семь тысяч миль отсюда этому бы никто не удивился.
— Мне кажется, я понимаю, но разве вы не видите, что у этого человека ничего нет в голове? Он все равно что сумасшедший.
— Да, с семи часов вечера он бредил немного, — согласился д'Алькасер. — Но, поверьте, капитан Лингард, — продолжал он уже серьезно и повинуясь самому бескорыстному побуждению, — что даже в бреду он гораздо понятнее для нее и сам лучше понимает ее, чем кто бы то ни было… на стомильном радиусе отсюда.
— Да, значит, вы не удивляетесь, — сказал Лингард совершенно спокойно. — Вы не видите никаких оснований удивляться.
— Нет. Дело в том, что я очень хорошо это понимаю.
— Но что вы понимаете?
— Понимаю мужчин и женщин, капитан Лингард, которых вы…
— Я не знаю ни одной женщины.
— В этом отношении вы совершенно правы, — сказал д'Алькасер, и впервые за время этой встречи Лингард медленно повернул голову и взглянул на своего соседа.
— Неужели вы думаете, что она тоже сумасшедшая? — испуганно спросил Лингард.
Д'Алькасер слегка вскрикнул. Нет, конечно, он не считает ее сумасшедшей. Было бы очень оригинально думать, что у сумасшедших есть какая-то общая логика, благодаря которой они понимают друг друга. Д'Алькасер постарался смягчить тон и продолжал:
— Нет, капитан Лингард. Женщина, о которой мы говорим, будет всегда находиться в здравом уме и твердой памяти.
Лингард откинулся назад и охватил колени руками. Он, казалось, не слушал. Д'Алькасер вынул из кармана портсигар и долго смотрел на оставшиеся там три папиросы, последние из тех, которые были при нем, когда его взяли в плен. Д'Алькасер поставил себя на самый скромный рацион. Он позволял себе закуривать папиросу лишь при особо важных обстоятельствах. Теперь их осталось только три, и их надо было растянуть до конца жизни. Папиросы успокаивали, облегчали, придавали достоинство. И их осталось всего-навсего три! Одну надо было приберечь к утру, чтобы закурить перед смертью, когда их будут выводить из ворот ограды. Да, папиросы успокаивают… Достоин данный момент того, чтобы закурить одну из остающихся? Д'Алькасер, настоящий сын латинской расы, не боялся самоанализа. Во время последовавшей паузы он опустился в самые глубины своего существа и взглянул вверх, на ночное небо. Раньше, во время своих путешествий, ему часто приходилось глядеть на звезды, чтобы определить время. Он увидел, что время шло медленно. Он взял папиросу, защелкнул портсигар и нагнулся к углям. Потом сел и выпустил клуб дыма. Сидевший рядом с ним человек, с его склоненной головой и коленями, охваченными руками, был как бы воплощением печального, но мужественного раздумья. Такие позы встречаются на скульптурах древних могил. Д'Алькасер заговорил.
— Женщина, о которой мы говорим, очень типичная женщина и все же одна из таких, каких очень мало на свете. Нельзя сказать, чтобы они были очень редки, но для них мало места. Они вроде радужных отсветов на темной и жесткой поверхности. Свет очень жесток, капитан Лингард. Он жесток и в своей памяти, и в своем забвении. Именно для таких женщин люди работают на земле и под землей и напрягают свое воображение художники.
Лингард, по-видимому, не слышал ни слова и сидел неподвижно, подперев подбородок рукой. Д'Алькасер поглядел на остающийся конец папиросы и ровным, несколько печальным тоном продолжал:
— Нет, их немного. И все-таки они — всё. Они украшают нашу жизнь. Это миловидные фигуры на внутренней стороне темной стены, окружающей нашу общую могилу. Они как бы танцуют ритуальный танец, который большинство из нас согласилось принимать всерьез. Соглашение это, не имеющее ничего общего с искренностью, добросовестностью, честью, поддерживается, однако, очень строго. Горе мужчине или женщине, которые его нарушат. Как только они оставят представление, они погибают…
Лингард быстро повернул голову и увидел, что д'Алькасер смотрит на него с глубоким вниманием.
— …они запутываются, как в лабиринте, и беспомощно блуждают, оплакивая свою судьбу, — спокойно продолжал д'Алькасер, — Я бы устрашился такой судьбы для любимого человека. А вы знаете, капитан Лингард, как кончают люди, запутавшиеся в лабиринте? — продолжал он, не отрывая глаз от Лингарда, — Я вам скажу. Они кончают тем, что начинают ненавидеть самих себя и умирают в тоске и отчаянии.
Как бы сам испугавшись, не хватил ли он через край, д'Алькасер мягко положил руку на плечо Лингарда. Но Лингард продолжал смотреть на догорающие уголья и даже не чувствовал дружеского прикосновения. Все же д'Алькасер не мог допустить, чтобы тот не слышал. Он скрестил руки на груди.
— Я, право, не знаю, зачем я все это говорил вам, — сказал он извиняющимся тоном. — Надеюсь, я не мешал вашим мыслям?
— Я сейчас ни о чем не могу думать, — неожиданно заявил Лингард, — Я только чувствовал, что тон ваш дружеский, а все остальное…
— Как-нибудь надо скоротать такую ночь. Даже звезды как — то медленно движутся. Говорят, когда люди утопают, они вспоминают все свое прошлое. Так вот и сейчас со мной: я рассказывал вам то, что сам испытал. Надеюсь, вы меня извините. Все это сводится вот к чему: мы естественно тянемся к месяцу, но нам пришлось бы очень плохо, если бы мы его поймали. Ибо что мы стали бы делать с месяцем? Я говорю о нас, о простых смертных.
Когда д'Алькасер кончил, Лингард некоторое время сохранял свою прежнюю позу, потом отнял руки от колен, встал и ушел. Д'Алькасер со спокойным интересом провожал глазами эту большую неясную фигуру, пока она не исчезла около лесного великана, росшего в самой середине ограды. Двор Белараба утопал в густой мгле. Угли костров превратились в золу, и только кое-где тлели еще слабые искры. Спящие люди почти не выделялись на земле, на которой они спали, положив оружие рядом с собой на циновки. Вдруг рядом с д'Алькасером появилась миссис Треверс. Д'Алькасер встал.
