Он услышал шаги у входа и огляделся. Это была Лайза с ребенком на руках. За ее спиной, дальше, виднелась цепочка старых машин на дороге, а за дорогой, на другой ее стороне, солнце еще освещало верхушки яблонь, но стволы уже окутала тень.
Лайза с птичьим любопытством сунула голову внутрь палатки. Волосы ее были влажны и облепили голову, в волосах заметны были неровные бороздки от чесания пальцами. Плечи покрывало короткое одеяльце, которое она не без кокетства сдвинула немного наискось.
– Вижу, ты один, – сказал она.
Прошла к тюфяку, села, аккуратно одернув на коленях грубую ткань платья.
– Я слыхала разговоры, что копы гранаты бросать будут, – произнесла она легким веселым тоном и даже с некоторым презрением.
Джима тон ее озадачил.
– Похоже, ты не слишком напугана.
– Нет. Ничего такого я не боюсь.
– Тебя копы не тронут, – сказал Джим. – Не верю, что это они всерьез. Просто они так хвастаются. Ты что-нибудь хотела?
– Думала зайти посидеть. Посидеть просто.
Джим улыбнулся.
– Я нравлюсь тебе, правда, Лайза?
– Да.
– И ты мне нравишься.
– Ты помогал мне тогда с малышом.
– Как там старый Дэн? Ты ухаживаешь за ним?
– Он в порядке. Лежит, бормочет.
– Мак помогал тебе больше моего.
– Да. Но он смотрит на меня не так. Мне нравится, как ты говоришь. Молоденький совсем парнишка, а говоришь хорошо.
– Слишком много говорю я, Лайза. Одни разговоры, а дел мало. Гляди, совсем смерклось. Скоро лампу зажжем. Тебе ж неловко будет сидеть со мной в темноте.
– А ничего, – поспешно сказала она.
Он опять посмотрел ей в глаза долгим взглядом, и на лице ее выразилось удовольствие.
– Ты замечала когда-нибудь, Лайза, как вечерами вспоминается иногда что-то, что было давным-давно, пусть даже не важное, а так – мелочь. Однажды, помню, в городе, когда я был совсем маленьким, солнце садилось, а там забор был дощатый. И кошка серая вспрыгнула на забор, быстро так взобралась и сидит – длинношерстая, пушистая, и в какую-то минуту шерсть ее вдруг стала золотистой, золотая кошка!
– Я люблю кошек, – тихонько сказала Лайза. – У меня когда-то две кошки были, целых две!
– Гляди – солнце почти ушло, Лайза. Завтра нас здесь не будет. Кто знает, где мы окажемся? Тебе, наверно, опять в дорогу собираться. А я, наверно, попаду в тюрьму. Не страшно – я уже бывал там.
В палатку тихо вошли Мак вместе с Лондоном. Лондон сверху вниз бросил взгляд на девушку.
– Что ты здесь делаешь, Лайза? Иди-ка ты отсюда – у нас дела!
Лайза встала и поплотнее завернулась в свое одеяльце. Проходя мимо Джима, искоса взглянула на него.
– Не понимаю, что творится, – недоумевал Лондон. – По всему лагерю проводятся маленькие собрания – с десяток собраний, должно быть. Но меня ни на одно не зовут.
– Ага, все ясно, – сказал Мак. – Ребята напуганы. Что будет – не знаю, но они захотят убраться отсюда сегодня же ночью.
После этих слов разговор замер. Лондон и Мак сели на ящики напротив Джима. Они сидели молча, пока солнце опускалось и палатка погружалась в сумерки.
Первым подал голос Джим. Он негромко сказал:
– Если даже ребята и прекратят сейчас забастовку, все равно это было не зря. Хоть и недолго, но они сумели действовать сообща.
Мак стряхнул с себя оцепенение.
– Да. Но напоследок мы должны заявить о себе!
– Как ты хочешь заставить ребят драться, если они решили бежать? – хмуро осведомился Лондон.
– Не знаю. Будем говорить с ними. Можем попробовать их переубедить.
– Что толку в разговорах, если люди напуганы?
– Знаю.
И опять наступило молчание. Слышались лишь негромкие голоса множества людей, слившиеся в многоголосье, похожее на журчание ручья.
Мак сказал:
– Чиркни спичкой, Лондон. Зажги фонарь.
– Так не темно же еще.
– Темновато. Зажги свет. Этот чертов полумрак меня угнетает.
Крышка фонаря скрипнула, когда Лондон приподнял ее, потом скрипнула, когда опустил.
Мак вдруг встревожился:
– Что-то случилось. Что-то не так!
– Это у ребят, – сказал Джим. – Они притихли. Больше не говорят, замолкли.
Все трое сидели, напряженно прислушиваясь. Раздались шаги, которые всё приближались. В просвете входа выросли две низкорослые фигуры парней-итальянцев. Зубы их поблескивали в смущенной улыбке.
– Можно войти?
– Конечно. Входите, ребята.
Они вошли и встали, как ученики, вызванные к доске отвечать урок, поглядывая друг на друга в надежде, что первым начнет говорить другой. Один сказал:
– Там люди… собрание созывают.
– Да? А почему?
Другой поспешил ответить:
– Они говорят, что голосовали за забастовку и что могут переголосовать. Говорят, какой смысл бастовать, если людей убивать будут. Говорят, что не хотят больше бастовать!
Гости замолчали, ожидая, что́ на это скажет Лондон.
Лондон вопросительно взглянул на Мака, глазами прося у него совета.
– Конечно, нужно собрание, – поддержал их Мак. – Здесь распоряжается народ. Как народ решит, так и будет.
Он поднял глаза на парламентеров:
– Идите и скажите ребятам, что примерно через полчаса Лондон ждет всех на собрание. Тогда народ проголосует – будем драться или драпать.
Они глядели на Лондона, ожидая от него подтверждения. Тот медленно кивнул.
– Все верно, – сказал он. – Через полчаса. Будет так, как проголосуют.
Низкорослые итальянцы церемонно, по-иностранному, поклонились, развернулись и покинули палатку.
Мак расхохотался.
– Это же замечательно! – воскликнул он. – Просто чудесно! Так гораздо лучше! Я-то боялся, что они разбегутся втихомолку, тайно, а они желают голосовать. Это значит, что они еще вместе и действуют сообща. Нет, это действительно превосходно! Можно и прекратить забастовку, лишь бы это было с общего согласия.
– Но разве ты не хочешь убедить их драться? – спросил Джим.
– О, конечно хочу! Надо предусмотреть и такую возможность. Но если драться и откажутся, то все-таки они не сбежали трусливо, как побитые псы. И это, знаешь ли, больше похоже на планомерное отступление, а не на бегство сломя голову от погони.
– А собрание-то как мы будем проводить? – нетерпеливо спросил Лондон.
– Так. Давай посмотрим. Хотя почти уже стемнело. Ты выступишь первым, Лондон. Объяснишь им, почему надо бороться, а не драпать. Мне на этот раз выступать, пожалуй, не стоит. С тех пор как утром я на них накинулся, особо теплых чувств они ко мне не питают. – Взгляд его упал на Джима. – Вот кто будет говорить, – решил он. – Тебе дается шанс. Ты сможешь им воспользоваться. Посмотрим, сумеешь ли ты переломить ситуацию и развернуть их в другую сторону. Скажи им нужные слова, Джим. Скажи. Ведь ты же ждал именно этого!
Глаза у Джима взволнованно блеснули.
– Мак! – вскричал он. – Я могу сдернуть бинты, кровь тогда так и хлынет. Это может их всколыхнуть!
Мак прищурился, обдумывая сказанное.
– Нет, – решительно сказал он. – Если ты их так всколыхнешь, им потребуется действие быстрое и сильное, а малейшее промедление – и весь пыл пропал. Нет, лучше слова для них найди, Джим. Скажи им прямо и ясно о том, как важна каждая забастовка, о том, что это маленькая битва в ходе большой войны. Ты справишься, Джим.
Джим вскочил:
– Да, ты прав, черт возьми! У меня будто почву выбили из-под ног, но теперь я справлюсь! Я смогу это сделать!
Он словно преобразился. Лицо его светилось и излучало энергию.
Они услышали чей-то быстрый торопливый бег. В палатку влетел молоденький парнишка.
– Там! В саду! – крикнул он. – Парень говорит, что он доктор! Он покалеченный лежит!
Все трое разом сорвались с места.
– Где?
– Там! На другом краю сада! Весь день там пролежал, говорит!
– Как ты нашел его? – сурово спросил Мак.
– Услышал его крики. Он велел к вам прийти и сказать.
Парнишка повернулся и нырнул в темноту.
– Лондон, возьми фонарь! – крикнул Мак. Он бежал бок о бок с Джимом. Тьма была почти полной. Впереди маячила фигура торопливо бегущего парнишки. Луговину они пересекли в одно мгновение. Парнишка добежал до первого ряда деревьев и нырнул под их своды. Они слышали его топот впереди. Вслед за ним они бросились в темную глубь сада.
