Родольф целый день бродил по лесу, стараясь рассеяться, и теперь спокойно спал в своем замке. Леон, в городе, тоже спал.
Но был еще человек, проводивший без сна этот полуночный час.
На могиле, между сосен, стоял на коленях юноша и горько плакал. Грудь его, разрываемая рыданиями, тяжко дышала в темноте под гнетом огромного горя, безмолвного, как луна, и бездонного, как ночь. Вдруг скрипнула калитка. То был Лестибудуа, он пришел за своим заступом. Он узнал Жюстена, перелезавшего через ограду, и наконец догадался, кто тот вор, что таскает у него по ночам картофель.
Шарль наутро послал за девочкой. Она хотела видеть маму. Ей сказали, что мама уехала и привезет ей игрушек. Берта несколько раз вспоминала о ней, потом забыла. Веселость ребенка надрывала сердце Бовари, и, сверх того, ему приходилось выслушивать невыносимые утешения аптекаря.
Вскоре начались сызнова денежные дрязги: Лере подстрекал своего приятеля Венсара, и Шарль выдал ему векселей на огромную сумму, так как не соглашался продать ни одной из ее вещей. Мать его была вне себя от гнева. Он негодовал еще сильнее. Его нрав резко изменился. Она уехала из его дома.
Тут уже каждый торопился пользоваться. Мадемуазель Ламперер пожелала получить шестимесячный гонорар за уроки музыки, хотя Эмма не взяла у нее ни одного (вопреки оплаченному счету, который она показала мужу): таков был уговор между обеими женщинами. Из библиотеки требовали абонементную плату за три года чтения. Тетка Рол-лэ предъявила счет почтовых издержек за отправку двадцати писем, и когда Шарль попросил разъяснений, она весьма скромно ответила:
— Я почем знаю? То были барынины дела!
Уплачивая каждый новый долг, Шарль думал, что это последний. Но постоянно обнаруживались другие.
Он попросил пациентов уплатить ему за прежние визиты. Ему показали письма его жены. Пришлось извиняться.
Фелисите носила теперь барынины платья, не все, впрочем, так как некоторые Шарль спрятал и ходил смотреть на них в ее уборную, где запирался. Горничная была почти одного роста с Эммой, и часто Шарль, видя ее спину, поддавался иллюзии и восклицал:
— Постой! Не двигайся!
Но к Троицыну дню она покинула Ионвиль, похищенная Теодором и украв все, что оставалось еще из барынина гардероба.
Как раз в это время вдова Дюпюи имела честь сообщить ему о «бракосочетании ее сына, господина Леона Дюпюи, нотариуса в Ивето, с девицею Леокадией Лебёф из Бондевиля». Шарль, поздравляя ее, между прочим, вставил в письмо следующую фразу: «Как была бы рада моя бедная жена!»
Однажды, бесцельно бродя по дому и поднявшись на чердак, он наступил туфлей на скомканный листок почтовой бумаги, развернул его и прочел: «Мужайтесь, Эмма! Мужайтесь! Я не хочу составить несчастье вашей жизни…» То было письмо Родольфа: оно завалилось за ящики и лежало там до тех пор, пока ветер из слухового окна не пригнал его к двери.
Шарль замер с раскрытым ртом на том самом месте, где некогда Эмма, еще бледнее его и в полном отчаянии, призывала смерть. Наконец он разобрал еле заметную букву «Р» в конце второй страницы. Что это? Он припомнил ухаживания Родольфа, его внезапное исчезновение и смущение на его лице при нескольких позднейших встречах. Но почтительный тон письма обманул его.
«Быть может, они любили друг друга платоническою любовью», — подумал он.
Шарль к тому же был не из тех, что не могут успокоиться, не добравшись до сути дела. Он закрыл глаза на явные улики, и ревность, смутно шевельнувшаяся в нем, потонула в его беспредельном горе.
Всем, думал он, она должна была нравиться. Мужчины, без сомнения, жаждали обладать ею все. При этой мысли она показалась ему еще прекраснее; к его тоске присоединилось непрерывное, жгучее желание, распалявшее его отчаяние и не имевшее границ, так как теперь оно было неосуществимо.
Чтобы нравиться ей, словно она была еще жива, он стал приноравливаться к ее вкусам, к ее пристрастиям — носить лаковые ботинки и белые галстуки, фабрить усы и подписывать векселя, как она. Она развращала его и за могилой.
Он был принужден распродать одну за другой серебрянные вещи, потом мебель из гостиной. Все комнаты опустели, но спальня, ее спальня, оставалась нетронутой. После обеда Шарль поднимался по лестнице и входил туда. Он ставил ближе к камину круглый стол и придвигал ее кресло, сам же садился напротив. Свеча горела в бронзовом вызолоченном подсвечнике. Возле него Берта раскрашивала картинки.
Бедняга страдал, видя, что она так плохо одета, что на ее башмачках нет тесемок, а проймы блузочек разорваны до пояса, так как прислуга совсем о ней не заботилась; но она была так мила, так кротка, так грациозно склоняла головку, причем густые белокурые волосы закрывали ее розовые щечки, что его охватывала безграничная радость, наслаждение, отдававшее горечью, подобно тому как плохие вина иногда пахнут смолой. Он чинил ее игрушки, вырезывал паяцев из картона, зашивал распоротые животы кукол. И вдруг, если взгляд его падал на рабочий ящик, на валявшуюся ленточку или на булавку, застрявшую в трещине стола, погружался в задумчивость, и так грустно было его лицо, что и малютка опечаливалась, как он сам. Никто теперь не приходил к ним: Жюстен убежал в Руан, где поступил в мелочную лавку приказчиком, а дети аптекаря навешали девочку все реже и реже, так как Гомэ, ввиду разницы их общественного положения, не настаивал более на укреплении их дружбы.
Слепой, которого ему не удалось вылечить своею мазью, бродил снова по возвышенности Гильомского леса и рассказывал проезжим о тщетной попытке аптекаря, так что Гомэ, едучи в город, прятался за шторы дилижанса во избежание неприятной встречи. Он глубоко его ненавидел и в интересах своей репутации, стремясь во что бы то ни стало от него избавиться, подвел под него тайную мину, раскрывавшую глубину его хитрости и происки его тщеславия. Месяцев шесть кряду в «Руанском Маяке» появлялись заметки, составленные в следующих, примерно, выражениях:
«Все лица, направляющиеся в плодородную долину Пикардии, несомненно замечали на возвышенности Гильомского леса несчастного калеку с ужасною язвой на лице. Он надоедает проезжим, преследует их и взимает с них форменный налог. Неужели мы не вышли еще из чудовищного средневековья, когда дозволялось бродягам выставлять напоказ на городских площадях золотуху и проказу, принесенные ими из крестовых походов?»
Или же:
«Невзирая на законы против бродяжничества, окрестности наших больших городов кишат по-прежнему толпами нищих. Есть между ними и такие, которые бродят в одиночку и являются отнюдь не наименее опасными. О чем думают наши эдилы?»
Потом Гомэ придумывал анекдоты:
«Вчера на горе, в Гильомском лесу, лошадь испугалась и понесла»… Следовал рассказ о несчастном случае, причиненном появлением слепого.
Он добился того, что калеку засадили. Но вскоре его выпустили, и он принялся за старое. Гомэ не уступал; то была упорная борьба. Победил аптекарь: враг был приговорен к пожизненному заключению в приюте.
Этот успех придал ему смелости: с тех пор в округе не было ни одной задавленной собаки, сожженной риги или побитой женщины, о коих он не оповестил бы тотчас публику, всегда одушевляемый любовью к прогрессу и ненавистью к попам. Он проводил параллель между начальными школами и выучкой у невежественных монахов, — конечно, в ущерб последним; напоминал по поводу присуждения суммы в сто франков в пользу Церкви — о Варфоломеевской ночи, обличал злоупотребление, спускал отравленные стрелы. Это было его собственное словечко. Гомэ подкапывался под основы существующего строя; он становился опасен.
В то же время он задыхался в узких рамках газетной работы: вскоре ему понадобилась книга, большой труд! Тогда он написал «Общую статистику округа Ионвиля, с приложением климатологических наблюдений», а статистика привела его к философии. Он занялся важными проблемами: социальным вопросом, повышением нравственного уровня бедных классов, задачами рыбоводства, вопросом о каучуке, железнодорожной политикой и т. д. Он уже стыдился быть простым буржуа, подражал замашкам художников, стал курить. Купил две весьма модные статуэтки, во вкусе помпадур, для украшения гостиной.
Но и фармацевтику он не забросил: напротив, ни одно из открытий в этой области не было ему чуждо. Он зорко следил за ростом шоколадного производства. Он первый выписал в департамент Нижняя Сена коку и реваленцию. Гидроэлектрический пояс Пульфермахера он приветствовал с энтузиазмом, сам носил такой пояс и вечером, когда снимал фланелевую фуфайку, госпожа Гомэ бывала совершенно ослеплена золотою спиралью, под которой исчезало его тело. И чувствовала, как любовь ее возрастает к этому человеку, опутанному повязками, как скиф, и великолепному, как маг.
