Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

И Виктор запел «Все зовут меня „красавчик“». Доминик слушал, и слезы выступили у него на глазах.

— Мама зовет тебя так, — сказан он.

Он совсем расстроился, безнадежно махнул рукой и принялся опять за пиво.

А тут к нам подошел Какалокович послушать.

— Почему ты не поешь вместе с ним? — сказал он мне. ― Это хорошая песня, пой. Или ты не умеешь?

Я был немного навеселе и стан подпевать Виктору. Какалокович с помощью Доминика собрал вокруг нас кучку ребятки скоро песню подхватила почти вся рота «Б». Но сколько бы народу ни пело, все равно это была, песня Виктора, и он пел ее и на этот раз лучше всех. Песня эта была как раз по нему, и он пел ее всегда одинаково — искренне и серьезно, а остальные просто забавлялись, подшучивая и над песней и над собой.

А вслед за Виктором спел свою песню и Ник Калли: «О боже, прояви всю доброту свою…» — и ему тоже все подпевали.

Вечеринка прошла превесело, потому что офицеры на нее допущены не были. Все здорово перепились и дали клятву не забывать друг друга. Гарри Кук подошел ко мне и сказал:

— После войны мы непременно встретимся в Сан-Франциско. Пиши, не забывай.

Два дня спустя Гарри Кук, Доминик Тоска, Ник Калли, Вернон Хигби и много других ребят из нашей роты отправлялись в Миссури. Когда пришла очередь Доминика садиться на грузовик, чтобы ехать на вокзал, а оттуда постепенно все ближе к войне, Виктор Тоска, как всегда, спал на своей койке. Я тоже сидел на койке и глядел себе под ноги, когда услыхал, что кто-то вошел. Я поднял глаза и увидел Доминика. Он двинулся было по направлению к брату, но тут же остановился и долго на него смотрел. Потом повернулся и подошел ко мне. Я вышел с ним из барака, и он сунул мне в руку пачку денег.

— От Лу и от меня на карманные расходы вам с Виктором, — сказал он. — У меня духу не хватило подойти к нему и попрощаться еще раз. Так ты передай ему мой привет, хорошо?

— Ладно. Передам вместе с деньгами.

— Нет, нет, — сказал Доминик. — Деньги у него есть. Тратьте их сообща. Только ты за ним приглядывай. Оба вы еще младенцы, но у тебя хоть что-нибудь есть под макушкой. А у него все в сердце, он и вовсе без головы.

Доминик меня обнял и стиснул, потом побежал к ротной канцелярии, где стоял грузовик.

Я тоже думал туда пойти, взглянуть последний раз на своего Гарри Кука, но на меня нашло такое уныние, что я решил лучше пересчитать деньги, вернуться в барак и посидеть на койке. В пачке оказалось десять бумажек по пять долларов. Лу Марриаччи присылая мне каждую неделю письмо с бумажкой в десять долларов, но отца моего ему найти пока не удалось. Он прислал мне уже три письма, так что всего у меня набралось восемьдесят долларов, не считая того, что осталось от моего армейского жалованья. Если бы я знал, где отец, я бы отослал ему эти деньги, потому что ему они нужнее. Он мог бы покупать себе выпивку повыше сортом для разнообразия.

Я вернулся в барак и присел на койку, Скоро я услышал, как взревел мотор. Тогда я выбежал из барака и припустился по ротной линейке — там, впереди, уходил от меня грузовик, а на нем — Гарри Кук. Доминик Тоска и все другие ребята, едущие в Миссури. Когда я обернулся, вижу, рядом со мной стоит Виктор Тоска.

— Не сходить ли нам в Розвилл, опрокинуть по рюмочке? — сказал он.

Какалокович выдал нам увольнительные, и мы отправились в Розвилл, в тот самый ресторанчик, где я бывал с Гарри Куком. Есть нам не хотелось, мы просто сидели и пили. Тут вошла та испанская девушка, которую мы с Гарри видели прошлый раз, и скоро она уже сидела за нашим столом.

Ей очень понравился Виктор, и начала она с того, что сказала:

— Кажется, мы с вами где-то встречались?

Слово за слово, и Виктор назвал ей свою фамилию.

— Родственник Доминику? — спросила она.

— Это мой брат.

— Ну, что о нем слышно?

Услыхав, что Доминик тоже в армии, она воскликнула:

— Господи боже мой!

Потом поднялась и сказала с улыбкой:

— Берегите себя. Может быть, во Фриско когда-нибудь и увидимся. Всего хорошего.

И она ушла.

— Кто это? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Виктор. — Наверно, одна из его милочек.

— Ты хочешь сказать возлюбленная?

— Да нет, что ты. У Доминика никогда ничего серьезного с ними не было. Нравится она тебе?

— Я бы не прочь написать ей письмишко при случае.

— А зачем?

— Так. Сам не знаю.

— Можно ее разыскать, если ты в самом деле хочешь с ней переписываться.

Я немного подумал и решил лучше подождать для этого кого-нибудь другого. Почему-то я чувствовал себя ужасно несчастным. А Виктору хоть бы что, и я не мог этого понять. Не видно было, чтобы он хотел сорвать с нее одежды или почувствовал себя несчастным из-за нее.

— Тебе не жалко таких девушек? — спросил я.

— У нее все в порядке, — сказал Виктор. — С чего я вдруг буду ее жалеть?

— Не жалко, что она ведет такую жизнь?

— Не думаю, чтобы она годилась на что-нибудь другое.

— По-твоему, она не могла бы стать хорошей матерью?

— Может быть, — сказал Виктор. — Может быть, она и выйдет когда-нибудь замуж и обзаведется семьей.

— Ты думаешь, кто-нибудь может еще жениться на такой девушке?

— Если кому-нибудь она сильно понравится и он ничего знать не будет или кто-нибудь полюбит ее так, что ему это будет все равно, он мог бы и жениться, я думаю. Это был бы, наверно, кто-нибудь, кто тоже в жизни немало повидал.

— И такая женитьба могла бы быть счастливой, по-твоему?

— Может быть, — сказал Виктор. — У тебя есть девушка?

— Нет.

— А вот это моя.

Виктор достал из бумажника фотографию и протянул ее мне. Эта девушка на фотографии была даже еще красивее той, что пила с нами. И мало того, что была красивее, в ней было что-то такое хорошее, что живет в ней давно и проживет еще долго. Это видно было по ее лицу так же ясно, как и самое лицо.

— Очень красивая девушка, — сказал я. — Кто она такая?

— Дочка одной из подруг моей матери, они наши соседи. Ей только семнадцать сейчас, но мы уже давно любим друг друга, и как только война кончится, мы поженимся.

Так мы с Виктором сидели, пили и болтали. Немного погодя я стал как будто понимать его и его семью, но все-таки кое-что в их жизни оставалось для меня неясно — слишком уж много всякого происходило с ними в одно и то же время. Однако сами они как будто ухитрялись оставаться честными, порядочными людьми.

Для нас троих из роты «Б», назначенных в Нью-Йорк — Джо Фоксхола, Виктора Тоска и меня, — наступил наконец долгожданный день отъезда. Стоило нам сесть в поезд, как Джо Фоксхол сразу заговорил:

— О чем я позабыл тебе сказать, — начал он, — так это о постоянном чувстве подавленности, которое угнетает наше сознание с того момента, как нас начинают перерабатывать из свободной человеческой личности в то, что наши офицеры любят называть бойцом. Несомненно, всякий человек, попав в армию, становится бойцом, но мне кажется, это не совсем тот боец, которого имеют в виду офицеры. Он вступает в битву против скуки, безнадежности и целой армии мелких притеснений, которые как будто специально придуманы для того, чтобы низвести человека до уровня человекоподобной обезьяны порядковый номер такой-то.

— Иными словами, — продолжал Джо, — он бьется за свободу своей собственной маленькой нации, которую составляет он один и никто другой во всем мире. И ему совсем не кажется, что он борется за нечто слишком уж малое. Он сражается со всеми мелкими группировками условий и обстоятельств, которые стремятся напасть на него из-за угла и по возможности сломить его дух. Он борется против всяческих унижений и оскорблений. Но такая борьба всегда безнадежна, ибо неприятельские резервы неисчерпаемы. Что бы с ним вообще ни происходило, наяву или во сне, все равно его неизменно угнетают. Это как болезнь, которую невозможно излечить. Единственное лекарство — это всеобщий мир и извещение о том, что от вас больше не требуется делать то, что вам приказано; можете отправляться домой и быть счастливым или несчастливым и делать все, что вам нравится. Есть, конечно, еще одно лекарство, но оно не по мне. Смерть — это тоже лекарство от кори, но я вам его не советую.

Когда поезд отошел от вокзала и повез нас в наше долгое путешествие через всю страну, мы все трое повеселели. К тому же приближалось рождество, а это мое любимое время в году.

Джо Фоксхолу уже и прежде доводилось пересекать всю Америку, для него это не было новостью, а нам с Виктором все было в диковинку.

Для нас это была новая, замечательная штука, и мы никак не могли насладиться вдоволь. Поезд был, конечно, битком набит — солдаты всех родов войск без конца разъезжали взад и вперед по стране, — но Джо завязал знакомство с кондуктором, мы дали кому следует на чай, и нас поместили в отдельное купе. Там было довольно-таки тесно, но в армии теснота — дело привычное. Мы бросили жребий, кому какая койка достанется, и вышло так, что Джо Фоксхол получил самую плохую, но он не возражал и не требовал чтобы мы кидали жребий до двух раз из трех, как это делают некоторые ребята. Мне досталась самая лучшая, а Виктору — вторая по качеству. То есть я получил нижнюю койку и, значит, мог всю ночь любоваться в окно пейзажем. Виктору досталась верхняя, она была не хуже нижней, только лазить высоко и окна под рукой не было. А Джо получил скамью под прямым углом к нижней койке, и на ночь проводник превращал ее в постель. Утром, когда мы встали, проводник пришел, разобрал нижнюю койку и укрепил столик между сиденьями, так что нам было на что облокотиться.