— Но, сеньор Симоун, надо немедля принять противоядие… У меня есть апоморфин, есть эфир, хлороформ… — И священник бросился искать нужную склянку, но Симоун с нетерпением проговорил:
— Это бесполезно… Не тратьте времени! Иначе я умру и унесу в могилу мою тайну!
Отец Флорентино, потрясенный, опустился на колени перед распятием и, прикрыв лицо руками, прочитал молитву. Затем он встал, взор его был спокоен и строг, как если бы господь ниспослал ему силу, достоинство и власть верховного судии. Придвинув к изголовью кресло, он сел и приготовился слушать.
При первых же словах Симоуна, назвавшего свое настоящее имя, священник отшатнулся и посмотрел на него с испугом. Ювелир криво усмехнулся: нелегко старику перенести такой сюрприз! Но отец Флорентино быстро оправился от изумления, прикрыл себе лицо платком и снова склонился к умирающему.
Симоун начал свою горестную повесть. Он рассказал, как тринадцать лет назад вернулся из Европы, полный надежд и радужных грез, собираясь жениться на любимой девушке, как хотел делать людям добро и готов был простить всех, кто причинил зло ему и его семье. Но надежды не сбылись. Чья-то таинственная рука ввергла его в пучину мятежа, затеянного врагами; он лишился всего — имени, богатства, любви, будущего, свободы и спасся от смерти лишь благодаря преданности друга, отдавшего за него жизнь. Тогда он поклялся отомстить. Вырыв закопанные в лесу фамильные драгоценности, он бежал за границу и занялся коммерцией. Во время войны на Кубе[195] он помогал то одной стороне, то другой, и богатства его быстро росли. Там он встретился с генералом, бывшим тогда еще в чине майора, и приобрел над ним власть, ссужая деньгами; кроме того, ему удалось узнать о многих преступлениях, совершенных генералом. Пустив в ход деньги, Симоун раздобыл ему назначение на Филиппины, куда они приехали вместе. Здесь генерал стал послушным орудием его воли: разжигая неутолимую алчность этого негодяя, Симоун толкал его на самые чудовищные несправедливости.
Исповедь была длинной и тяжкой, но духовник ни разу не выказал малейшего признака удивления и почти не перебивал Симоуна. Уже стемнело, когда отец Флорентино, обтерев пот со лба, выпрямился. Погруженный в глубокую задумчивость, он сидел, не говоря ни слова. В комнате царил таинственный полумрак, лунный свет, проникая через окна, наполнял ее голубоватым мерцанием, мягкими серебристыми бликами.
После долгого молчания священник заговорил, в голосе его звучали спокойствие, скорбь, но не безнадежность.
— Бог простит вас, сеньор… Симоун. Он знает, что человек слаб, он зрит ваши страдания, и в том, что он, наказуя вас за грехи, уготовил вам гибель от руки тех, кого вы призывали к бунту, проявляется высшая справедливость. Господь обрек на неудачу один за другим все ваши замыслы, столь тщательно подготовленные: первому помешала смерть Марии-Клары, второму — плохая подготовка, третьему — чье-то таинственное вмешательство… Так склонимся же пред его волей и возблагодарим его!
— Вы полагаете, — попытался возразить больной, — воля его заключается в том, чтобы эти острова…
— …пребывали и далее в нынешнем плачевном состоянии? — докончил священник, заметив, что ювелир запнулся. — Этого, сударь, я не знаю, пути господни неисповедимы. Я знаю лишь то, что в тяжкую минуту он не оставлял народы, которые уповали на него, и был грозным судией их угнетателей; знаю, что всемогущая его длань неизменно помогала тем, кто, страдая от попранной справедливости, исчерпав все мирные средства, вооружался мечом, чтобы защитить свой очаг, свою жену, своих детей, свои священные права, которые, по выражению немецкого поэта, нерушимо и неприступно сияют в небесах, как вечные звезды! Господь справедлив, и он не оставит своей милостью ваше дело, дело свободы, без коей справедливость немыслима!
— Тогда почему же господь отвернул от меня свое лицо? — с горестным стоном спросил ювелир.
— Потому, что вы избрали средство, ему неугодное, — сурово отвечал священник. — Слава спасителя отечества не должна достаться человеку, который способствовал его гибели! Вы полагаете, что жизнь, запятнанную, изуродованную преступлением и несправедливостью, можно очистить и исправить еще одним, пусть последним, преступлением, еще одной несправедливостью! Пагубное заблуждение! Ненависть порождает лишь чудовищ, а преступление — преступников; только любви дано творить чудеса, только в добродетели — спасение! О нет, если родине нашей суждено когда-либо стать свободной, то путь к свободе не будет путем порока и преступлений, обманов и подкупа! Нет, избавление дается лишь как награда за добродетель, самопожертвование, любовь!
— Пожалуй, я готов согласиться с вами, — немного помолчав, сказал больной. — Да, я заблуждался, но неужели из-за моих заблуждений ваш бог откажет в свободе целому народу и дарует спасение людям куда более преступным, чем я? И так ли велико мое заблуждение рядом со злодействами наших правителей? Почему мои проступки должны в глазах бога перевесить стенания тысяч невинных? Почему он, поразив меня, не желает ниспослать победу народу нашему? Почему не прекратит страдания людей достойных и праведных, почему равнодушно взирает на их муки?
— Праведным и достойным назначено страдать, лишь тогда их идеи становятся доступны народу! Чтобы излились благовония, надо опрокинуть или разбить сосуд; чтобы высечь искру, надо ударить по камню! В гонениях, кои обрушивают на нас тираны, виден перст божий, сеньор Симоун!
— Я знал это, — пробормотал ювелир, — потому я и старался их ожесточить…
— Да, друг мой! Но при этом из сосуда изливались гной и грязь! Вы способствовали разложению общества, но не пытались пробудить в нем высокие стремления. Из брожения низменных страстей могло возникнуть лишь нечто омерзительное, уродливое. Пороки правительства, спору нет, пагубны для него, несут ему смерть, но они убивают также и общество, в лоне которого развиваются. Безнравственное правительство создает безнравственных подданных, бессовестные чиновники — жадных, раболепных граждан в селениях, бандитов и грабителей в горах! Каков господин, таков раб. Каково правительство, такова страна.
Наступило краткое молчание.
— Но что же тогда делать? — спросил больной.
— Терпеть и трудиться!
— Терпеть, трудиться… — с горечью повторил Симоун. — Ах, легко это говорить, когда сам не страдаешь, когда труд твой вознаграждается!.. Ваш бог требует от человека непосильной жертвы, от человека, который не уверен в сегодняшнем дне и не может рассчитывать на завтрашний! О, если б вы видели то, что видел я, — несчастных, затравленных людей, терпящих неописуемые пытки за преступления, в которых неповинны; если бы видели убийства, совершаемые: для того, чтобы скрыть собственные грехи или бездарность; если б видели отцов, оторванных от семей и брошенных на бессмысленные дорожные работы, от которых назавтра не остается и следа, словно они существуют лишь для того, чтобы, ввергать в нищету тысячи семейств… Ах, терпеть… трудиться… такова воля божия! Попробуйте убедить этих людей, что в их гибели — их спасение, что их труд приносит благоденствие их семье! Терпеть, трудиться… Но что же это за бог?
— Это бог справедливости, сеньор Симоун, — ответил священник, — бог, карающий нас за неверие, за пороки, за упадок чувства собственного достоинства, гражданских добродетелей… Мы потворствуем пороку, даже рукоплещем ему и так становимся его соучастниками! Да, есть высшая справедливость в том, чтобы и мы, и дети наши понесли за это кару… Это бог свободы, сеньор Симоун, ибо он научает нас любить ее, делая гнет несносно тяжким. Это бог милосердия и справедливости: наказуя, он совершенствует нас и награждает лишь тех, кто это заслужил трудами. Школа страданий закаляет дух, поле сражения укрепляет его. Я не хочу этим сказать, что мы должны завоевывать свободу мечом, — в наше время не меч решает судьбы народов. Нет, мы должны завоевать свободу тем, что станем достойны ее, разовьем свои ум, возродим в себе чувство достоинства, возлюбим истину, добро, справедливость столь горячо, что будем готовы умереть за них. А когда народ поднимается до этого, господь сам вкладывает оружие в его руки — и тогда рушатся идолы, низвергаются троны, будто карточные домики, тогда восходит сияющая заря свободы! Наше зло в нас самих, не будем же никого винить. Если б Испания видела в нас меньшую терпимость к тирании и большую готовность сражаться и погибнуть за свои права, она первая даровала бы нам свободу. Когда зачатый плод созрел во чреве, горе матери, пытающейся его задушить! А пока в филиппинском народе не пробудится самосознание, пока он не почувствует в себе достаточно сил, чтобы смело провозгласить свое право на свободную жизнь, пойти за него на любые жертвы, даже на смерть; пока соотечественники наши наедине корчатся от стыда, внимая упрекам негодующей совести, а на людях молчат или, хуже того, подпевают угнетателю; пока филиппинец замкнут в своем эгоизме и с льстивой улыбкой восхваляет самые подлые дела, взглядом вымаливая кусок добычи и себе, — какой смысл давать свободу? С Испанией или без Испании — люди останутся такими, как были, а может, станут еще хуже! К чему нам независимость, если сегодняшние рабы завтра станут тиранами. И несомненно, станут: кто покорствует тирании, тому она по сердцу! О сеньор Симоун, пока народ наш не подготовлен, пока он идет на борьбу, движимый обманом или принуждением, без ясного сознания своей цели, потерпят неудачу самые хитроумные замыслы, и это будет к лучшему. Зачем вручать жениху невесту, если он не любит ее, не готов за нее умереть?
