Франц.
В Вероне, в церкви Св. Анастасии,[85] где я, устало опустившись на скамью, сижу напротив мраморного гнома в натуральную величину, что с блаженным лицом держит кропильницу со святой водой. – От почты отрезан напрочь, получу ее лишь послезавтра в Риве, из-за этого как на другой планете, а во всем прочем – все в той же безутешной тоске.
Ф.
Попытаюсь, Фелиция, не только для Тебя, но и для себя тоже дойти до последней черты возможной ясности. Когда я писал Тебе из Венеции, я еще не знал с определенностью, что это будет последнее в череде моих писем, прежде беспрерывной и нескончаемой. Но затем, когда уж так получилось (открытка из Вероны – это обморок, а не открытка), мне показалось, что это самое правильное из всего, что я в последнее время сделал. Сделать это оказалось тем легче, что от Тебя тоже не было вестей. Последней весточкой от Тебя была телеграмма в Венецию с уведомлением о письме, которое так и не пришло. Я, впрочем, не исключал, что Ты, возможно, потом мне написала, но письмо до меня просто не дошло, ибо клочок бумаги, на котором итальянский почтовый служащий попросил меня записать мой адрес в Риве, он затем столь небрежно шваркнул куда-то в угол, что вряд ли когда-нибудь отыщет его снова. И все равно я не писал. Нет, еще раз однажды написал, на следующий же день после веронской открытки, я был тогда в Дезенцано, лежал в траве, ждал парохода, на котором собирался переправиться в Гардоне, и писал Тебе. То письмо я не отослал, может, оно еще и лежит где-нибудь, но не требуй его, оно было написано кое-как, даже союзы и то приходилось подбирать, до того было тошно, – там, в Дезенцано, я и правда совсем изнемог.
Но Ты, Фелиция, – ты же получила мои записки из Вены, мое письмо из Венеции – и не согласилась, что это самое правильное? Единственно правильное? Что мне пришлось вырваться, раз уж Ты не захотела меня отринуть? Ты так не посчитала? И сегодня так не считаешь? Но как сумеешь Ты совместить такие вот несовместимости? Как мне вступить в чужую семью и потом основывать новую семью с Тобой, когда я в своей-то семье существую настолько на особицу, что, по-моему, живу там, ни с кем не соприкасаясь? Я, который, возможно, умеет разделять радости, но не тяготы совместной жизни, сколько бы ни старался? Я, который не верит в собственную способность длительное время сохранять в совместной жизни верность правде – и которому без этой правды совместную жизнь не вынести?.. Длительная совместная жизнь столь же невозможна для меня без лжи, как и без правды. Первый же взгляд, которым я обменяюсь с Твоими родителями, будет ложью.
Но во мне происходит не только это. Меня так сильно влечет к Тебе, что эта тоска давит грудь комком слез, который не выплакать. (Но нет мигреней, нет сердцебиений, лишь умеренная, не убийственная бессонница – все это начнется снова только сегодня.)…
Несколько недель строил планы на Рождество: как бы мне в последний миг вновь обрести все свое счастье. Но нет, где-то позаботились, чтобы жизнь всякий раз била меня в лоб и приводила в чувство. Однако если бы Ты сейчас спросила меня, с какой стати я Тебе об этих планах пишу, я бы нашелся ответить разве что одно: «Это чистой воды надувательство. На определенных, хоть и не глубочайших глубинах в себе я хочу потерять из-за Тебя голову, но даже и то, что я в этом признаюсь, – опять-таки надувательство». В том, что нас постигло такое несчастье, Твоей вины, Фелиция, нет ни на йоту, вина всецело и только на мне. Ты, наверно, до конца даже и не знаешь, насколько она на мне, Твои письма последних месяцев в сущности, если подумать, не содержали (не считая страдания) ничего, кроме изумления бесконечной усталостью такого человека, как я. Ты не могла в это поверить. Но Ты не сможешь этого отрицать. Будь это иначе, Тебе не пришлось бы, к примеру, писать мне, что Твоя мать переносит на меня свою любовь к Тебе, и Ты не стала бы, пересказывая мне рассуждения своих родителей, заключать этот пассаж фразой «остается только брак по любви», и Тебе бы не пришлось увязывать нашу помолвку с праздниками. Да, я именно таков, Ты уж поверь.
Франц.
Итак, Фелиция, я прибываю в субботу, отсюда я выеду в три пополудни, в воскресенье в четыре или в пять мне надо будет выехать из Берлина. Жить я буду в «Асканийском подворье».
Признаю: нам обязательно необходимо встретиться. Сперва я хотел поехать лишь на Рождество, но потом от Тебя пришли письмо и Твоя подруга,[86] и я решил поехать в эту же субботу; но подруга Твоя исчезла, от Тебя не было ответа, встряли и всякие мелкие помехи, и тогда я решил отложить поездку на две недели (в следующую субботу в Берлин отправляется Макс, а я хотел ехать один). Однако, зная себя по собственному опыту, – а я человек совершенно невозможный, – и получив сегодня от Тебя письмо, я надумал ехать в субботу. Если мне внезапно что-то помешает, я телеграфирую.
Ты действительно надеешься, Фелиция, что наша встреча поможет нам все выяснить? В то, что она необходима, я и сам верю, но что она внесет ясность? Там, где я, – там ясности не бывает. Разве Ты не помнишь, что после каждой нашей встречи Ты была еще неувереннее, чем прежде? И что только в письмах нам удавалось прояснить все сомнения, в письмах, где запечатлена лучшая часть моего «я».
Ну что ж, посмотрим, и да благоволит нам небо.
Франц.
Знаешь ли Ты, что с зимы прошлого года я не написал ни строчки, которая могла бы после меня остаться?
После полудня
В течение последних десяти дней Ты, Фелиция, четыре раза пообещала написать мне, причем сегодня же, то есть в день обещания. Один раз Ты пообещала мне это письменно, через д-ра Вайса, один раз по телефону, два раза телеграфом, причем, судя по последней телеграмме, письмо для меня было уже написано и всенепременно должно было уйти в день телеграммы, то есть в прошлое воскресенье. Ни одно из этих писем я не получил, это значит, что Ты четыре раза сказала мне неправду.
Внешне все это выглядит совершенно бессмысленно. Ты прекрасно знаешь, что для меня и вокруг меня нет ничего, что по степени важности хоть в малой мере сопоставимо с обещанным письмом. А значит, Ты знаешь также, что, когда не пишешь мне, особенно если перед тем с такой определенностью обещаешь написать, причиняешь мне ежеминутные мучения. Ты знаешь также, что я, по крайней мере сейчас, полностью невиновен и что я (упоминаю об этом лишь полноты ради, в данном письме это совершенно несущественно, а быть может, и смешно) по первому же Твоему полуслову немедленно написал бы Твоим родителям. Ты даже некоторым образом отрицаешь, что злишься на меня, и во всех своих обещаниях – помимо самих обещаний – неизменно даришь мне немного надежды. Повторяю, внешне и на первый взгляд все это выглядит бесчеловечно.
Но я, тот, кто по своей воле ни при каких обстоятельствах Тебя не оставит, для себя все-таки нахожу этому объяснение. Я считаю Тебя девушкой безусловно правдивой и, значит, способной на подобные неискренности только потому, что это сильнее Тебя. Ты очень хотела бы меня утешить, поэтому Ты все время обещаешь мне написать. После чего Ты действительно пытаешься написать, но просто не можешь – то ли по внешним, то ли по внутренним причинам. Поскольку Ты к тому же девушка самостоятельная, причины, должно быть, внутренние. Тем хуже для меня.
А раз так, я отвечаю себе вместо Тебя. И прошу Тебя сейчас только об одном – написать мне, прав я или не прав в этих ответах самому себе. Но не телеграммой, я прошу Тебя именно написать, чтобы действительно Тебе поверить и все правильно воспринять, я хочу видеть Твой почерк. Больше того – я прошу Тебя отослать это письмо экспрессом мне на квартиру, чтобы в новогоднее утро я уже успел его прочесть, я просто жду не дождусь этого письма, поверь мне. Если помимо «да» или «нет» Ты еще что-нибудь захочешь написать мне в объяснение – это будет чистое милосердие; но если подобное объяснение причинит Тебе хоть малейшие трудности или замедлит письмо хоть на секунду – тогда я даже прошу Тебя ничего не объяснять. Ты видишь, я прошу о совсем маленьком, совершенно легком, ни к чему не обязывающем письмеце. Можешь не называть меня в нем «дорогим», если я Тебе не дорог, не шли мне сердечных приветов, если не хочешь их мне слать. Просто коротенькое письмецо. Не такая уж непомерная просьба.
За это я обещаю Тебе – если получу такое Твое письмо – совершенно затихнуть, больше ни коим образом Тебя не беспокоить, а просто ждать Тебя, пусть хотя бы и безнадежно.
Франц.
Я написал прилагаемое здесь письмо, прилег ненадолго (я почти не спал ночью, только не подумай, что это упрек, я вообще сейчас сплю ужасно) и хотел потом пойти на службу, у меня там много дел. А после, вечером, собирался пойти к д-ру Вайсу, он сейчас в Праге и хотел вместе со мной сходить в театр на окраине. Но в театр мы уже не попадем, сейчас семь, а я все еще сижу и пишу. Около пяти пришло письмо от Тебя, я еще не заснул. Не будь я в постели, я бы Тебе ответил немедленно, сейчас я рад, что этого не сделал, а вместо этого часа два провалялся, размышляя, но не о себе, с собой-то я давно разделался, а о Тебе.
