Поулине задумалась:
— Ну, это просто свинство прикарманивать столько денег.
— Ага, — сказал Йоаким, словно поддразнивая её. — Всё равно ты у нас станешь богатой девушкой.
Вот этого ему говорить не следовало. Поулине помрачнела и бурно возмутилась.
— У тебя доверенность решительно на всё. Ты можешь объявить об этом через тинг, — сказал Йоаким.
Поулине вскочила:
— Я и объявлю об этом, но только по-своему: я все эти хлопоты переложу на него, пусть только вернётся. — Она отыскала доверенность и запечатанное письмо, которые вручил ей Август, после чего сказала: — Здесь всё, что он оставил. Когда вернётся, может получить это обратно.
Йоаким:
— А что в письме-то?
— Не знаю, но пусть и его возьмёт обратно.
— Надо же сперва посмотреть, что там есть. Может, в этом письме он отзывает свою доверенность.
— Ну и на здоровье!
Йоаким вскрыл письмо. Лотерейные билеты.
Билеты, похожие на те, которые Август носил в своём бумажнике, заграничные, довольно много, среди них был и немецкий билет как раз с тем номером, с каким нужно, а ещё датские, мексиканские, испанские. Йоаким помог ей разобраться в них.
Поулине присела, и в голове у неё мелькнула мысль: ведь кроме того билета, на который упал выигрыш, были, может, и другие, которые ждали своей очереди. И стало быть, все его разговоры о делах за границей не были ложью. Славный всё-таки человек этот Август!
Время до возвращения двух приятелей затянулось. Возможно, Эдеварт не сумел так быстро напасть на след Августа, как предполагал.
В субботу вечером Йоаким пошёл в Новый Двор. Ездра и Осия до сих пор ещё ничего не слышали о великом чуде. Они тотчас принялись толковать про Августа, сбежавшего от пятнадцати тысяч крон. Оба свояка имели по каждому вопросу собственное мнение и выражали его фразами, почерпнутыми из выписываемых ими газет. Староста Йоаким вдобавок многому научился из протоколов и официальных документов, а не считая всего прочего, что хоть в напечатанном, хоть в ненапечатанном виде попадало ему в руки, он ещё был очень смекалист, немного кумекал в политике, словом, государственный деятель, и чёрт подери, если он не умел к тому же красно говорить. Он сказал про Августа, что тот видится ему своего рода агентом, посланцем времени и мира. Ещё он сказал, что Август — это символ, «представляющий собой аллегорическое воплощение или лозунг». В общем и целом Август был для него своего рода загадкой, Йоаким даже боялся его немножко, с недоверием относился ко всем его затеям, однако порой не мог не удивляться его познаниям в различных вопросах. Тут Ездра начал ехидничать, хотя и должен был как мало кто другой испытывать к Августу благодарность.
— Вот теперь Август вернётся в Поллен и станет куда богаче, чем был раньше. Поди знай, что он тогда выдумает! — сказал Йоаким.
— Какие-нибудь новые фокусы, — отозвался Ездра.
Осия сочла, что это не совсем справедливо. Август учредил в Поллене почту, раздобыл невод для общины, помог многим обзавестись своим домом.
— Да, — согласился Ездра, — но он и разрушил не меньше. Вот Каролус и Ане Мария скоро перейдут, пожалуй, на попечение общины. Просто стыд и срам.
Крестьянин Ездра ценил и понимал только одно: землю. Он служил пашне и полю, правда, кроме пашни, было ещё море, были горы и, наконец, вся остальная земля, но это уже его не касалось.
— Август как-то заявился ко мне и хотел посадить ёлочки на моей земле, — со смехом поведал Ездра.
— Дело в том, — сказал Йоаким, — что Август развивал Поллен и в хорошую, и в дурную сторону, он осушил болото, но он занимался и спекуляциями. Он воплощал дух нового времени, одной рукой давал, другой брал — и где тогда, спрашивается, выгода? Он пытался что-то изменить, но в каждом отдельном случае добро, которое он надеялся принести, уравновешивалось последующим злом. Иногда, во время стычек с Поулине, Август говорил, что борьба и конкуренция и определяют развитие. Но разве это ответ? Он пришёл к нам из далёкого, привольного мира и хотел научить нас жить по-заграничному, но почему? Да, мы должны участвовать в борьбе и в конкуренции тоже. Но почему? — кричала Поулине. Да потому, что иначе мы не будем получать кредитов из Лондона.
— Ха-ха-ха! — сухо расхохотался Ездра и сказал, что плевать он хотел на такие теории. — Ты правильно говоришь! Что он сделал хорошего? Отдал всю землю под застройку и заставил нас голодать. И с чего прикажете жить Поллену? Теперь здесь нет никакой еды и никакого питья даже для сорок и ворон, остались одни только дома да люди. Он много чего понастроил: дома, банк и фабрику, и рождественские ёлочки посадил, и всякое такое, под конец, как я слышал, он даже посадил табак — но табак ведь не еда! А он мне отвечает, что это и есть прогресс, он приносит деньги, чтобы покупать на них еду. Деньги? Да, деньги были, и заработок был, и прогресс — всё было. А на самом деле это упадок, мы едим и едим всякие заграничные разносолы и чем больше едим, тем больше хочется, мы глотаем ветер, а он не насыщает. Я вижу по твоему лицу, Осия, что ты хочешь что-то сказать. Наверно, про кофе.
— Да, — согласилась Осия, — я бы дала Йоакиму чашечку, но я сижу без денег, и покупать кофе не на что.
Ездра:
— Думаешь, Йоакима это очень интересует? Дай ему чашку молока. В былые времена гостям тоже предлагали молоко. А все эти непомерные и дурацкие требования к жизни, которые он хотел пробудить в нас, это желание иметь как можно больше дорогих и вкусных вещей... Вот и вышло, что, если люди не едят мяса и лакомой еды каждый день, они бывают недовольны и думают, будто терпят нужду. Недовольство и желание получить всё больше и больше у всех, куда ни глянь. Последним довольным человеком в Поллене был старый Мартинус. Его не испортила жизнь, он за всё благодарил Бога, а потому и прожил больше восьмидесяти лет.
— Дело в том, — снова вступил Йоаким, решив, вероятно, выражаться более изысканным образом, — что Августа не так уж и просто было понять. Он был выразителем духа времени, а стало быть, ощущал под ногами твердую почву, он был миссионером. Он был олицетворённым духом беспокойства и в то же время рабочей лошадью. Он мог внезапно забросить одно дело и тут же приняться за другое, на свой лад он был очень деятельным, а главное, не знал себе подобных ни в безответственности, ни в доверчивости. Зимой, во время болезни, он лежал и жалел, что в своё время не выучился плясать на канате. Впрочем, он и это умел, разве что плясал на голове и не знал в этом удержу. Ездра правильно сказал, что он брался за множество дел и от множества отрекался без всякого сожаления. Он делал всё весело и с душой, он был затейник и враль, в нём смешались и приметы нашего времени, и механизация, и американизация, в нём соединились добрые и злые начала, словом — всё. Но в одном он был просто человеком по имени Август: он был добросердечен и бескорыстен, он раздавал всё, вплоть до последней рубашки, а теперь вот уехал, не взяв с собой ни единого эре. Он никогда ничем не владел.
Осия:
— А ведь правда.
— Нет, — упрямился Ездра, — это у него тоже от безответственности, просто он был одинок, и ему не о ком было заботиться.
— На свете много одиноких, которым сколько ни дай, всё мало.
Странное движение в воздухе, какой-то рокот, какая-то грозовая беззвучность. В пятницу заштормило. Поулине очень тревожилась за Эдеварта: если он сейчас возвращается домой со своим другом, ему приходится идти против ветра. А это его задержит. В лавку пришёл Каролус, начал её успокаивать, что, мол, нечего ей тревожиться за Эдеварта, уж он-то справится с любым ветром.
— Молю Бога! — отвечала Поулине.
Каролус ходил по селению и всех успокаивал. Он жил воспоминанием о тех временах, когда он был местным матадором и раздавал кредиты всему Поллену, в его старых глазах всегда было столько милосердия и кротости, но теперь они погасли и утратили всякое выражение, как после капель для сна. Он заметно сгорбился, теперь он, можно сказать, носил поверх одной спины другую спину, но он не стал бы жаловаться на свою судьбу, покуда в полленской лавке не перевелись галоши.
Вот Ане Мария была человеком другого склада, она не омертвела душой, и все её чувства по сей день были при ней. Жестокая, постыдная несправедливость судьбы, что она не могла оставить у себя двух приёмышей, но она не склонилась, и горб у неё не образовался, напротив, она ходила, гордо выпрямясь. Как-то раз она сняла пресловутую табличку с надписью «номер один», другой раз написала письмо директору тюрьмы в Тронхейме, где сообщала, что у неё всё в порядке. Кузнечиха из Верхнего Поллена, мать маленьких двух принцев, приходила к ней в гости, болтала о том о сём, передавала приветы от мальчиков, рассказывала про них разные истории: когда они не получают, чего хотят, то грозятся уйти к приёмной матери. Такие речи доставляли Ане Марии удовольствие, она плакала потихоньку от радости и чувствовала себя более уверенно. По утрам она брала лопату, топор и мотыгу и уходила на тот маленький клочок земли, который ещё остался у них от прежнего большого луга, и принималась за работу. Что ж это такое происходило с ней? Но Ане Мария вовсе не лишилась рассудка, она прорыла канаву, прорыла другую, она копала и корчевала день за днём, день за днём на своём крохотном участке, она срезала дерн, разбивала комья земли. Каждое утро она проходила мимо Ездриного болота, где дала однажды увязнуть шкиперу из Хардвангера, — теперь это её нисколько не беспокоило. Доведись ей встретить этого шкипера сейчас, она спокойно прошла бы мимо и была бы в своём праве. Он хотел её заполучить, причём заполучить сразу, вёл себя слишком нахально.
