— Ну, в конце концов, это же не все, что мне бабка оставила, — сказал Алек, — есть еще много добра, хоть бы тот же дом на Брацкой…
— Он тоже твой? — спросил Бронек.
— А чей же еще? Есть дом, есть участки в Варшаве и в Подкове Лесной, это можно сразу в деньги обратить — оторвут с руками… Шушкевич мне полдня подсчитывал, когда я «вступал во владение»…
— Ты как-то небрежно о своем состоянии говоришь, — с явным неудовольствием заметил Губерт. — У меня вот все в ажуре…
Бронек пожал плечами:
— Лучше всего не иметь ничего. Губерт вскипел:
— Вот уж не скажешь, что это девиз твоего отца.
— К сожалению, — снова улыбнулся Бронек и взглянул на Губерта так, будто в чем-то провинился.
Губерту стало не по себе. Официант поставил перед ними закуски. Чудесные. Бронек даже порозовел при виде их.
Губерт поднял рюмку:
— Ну, за твой успех, Бронек!
Бронек взглянул на него с благодарностью.
— Спасибо.
Алек тоже взглянул на них, опрокидывая свою рюмку.
— Верно, Бронек, Губерт парень что надо.
— Только, говорят, старых друзей бросает. Анджей Голомбек недавно мне жаловался…
— Ну, деточка, ты сам подумай, — жалобно заныл вдруг Губерт, — ну что мне с ними водиться! Это же такие лопухи…
— Ты не прав, — сказал Алек.
— Ну не лопухи, ладно. Не знаю, как их назвать. Мамины сыночки…
— Скорей уж папины, — заметил Бронек.
— Если Анджей любит отца, так уж сразу и… — начал Алек.
Губерт вспыхнул:
— Виноват, я тоже любил своего отца.
Алек вернулся к первоначальной теме:
— Так вот, забрал бумаги, продал и промотал. Это же еще не означает, что всему конец. Я могу жить и без этих бумаг. Я вообще могу жить без денег, а он вот взял и тут же застрелился. Вот что страшно!
— А где он застрелился?
— У себя в квартире, есть у него там комната на Снядецких. Сразу же после моего звонка.
— А откуда у него револьвер?
— Сейчас, сейчас… Помнишь, Губерт, как ты позвонил на Брацкую, а я тебе сказал, что приходи, мол, сразу? Когда это было? В прошлый четверг, да?
— Кажется, в четверг.
— Представьте, Адась тогда был у меня и показывал мне свою пушку. Парабеллум — во, первый сорт! Только как-то он все поигрывал им, этим револьвером… Я еще что-то такое почуял. Просто даже испугался, — признался Алек, комично разводя руками. — Черт ведь знает, что такому может в голову стукнуть. Глаза у него какие-то странные, и огоньки в них, не по душе мне были эти огоньки. В общем не понравился он мне тогда. Потому я и сказал Губерту: «Приходи сейчас же», — когда он позвонил.
— А тот что же?
— А ничего. Распрощался и ушел.
— Думаешь, он застрелить тебя хотел?
— Да, думаю.
— Но зачем?
— Ну, мог подстроить как-нибудь. Что, дескать, в гневе, что я, дескать, распалился из-за того, что потерял… или там еще что-нибудь… Ну откуда я знаю?
— Все это фантазии твои.
В эту минуту в ресторан вошел Малик и, еще издалека увидев приятелей, так как никого больше в зале не было, подошел к их столу.
— Хорошо сделали, что ушли сразу после «Электры». Я видел вас в театре. Я тоже не выдержал. Зачем, спрашивается, такой винегрет? «Электра» — и «Мастер и подмастерье»!
— Ради публики.
— А мне кажется, что публика вполне удовольствовалась бы «Электрой». Вы видели? Видели? Какая актриса!.. Да что вам рассказывать. Вы же сами наверняка только об этом и говорите.
Переглянувшись, друзья слегка улыбнулись.
— Это что-то небывалое, что-то потрясающее, — горячился Малик, присев к столу. — Этому даже названия не подберешь, потому что это уже за пределами театра.
Друзья, словно сговорившись, уставились в свои тарелки. Бронек сидел с несчастным видом; перед ним громоздилась гора зеленоватой (в меню стояло à l'italienne {78}) горячей спаржи. Словоизвержение Малика слегка смущало их.
— Декорации вам очень удались, — сказал Алек и разрезал свою côtelette de volaille. Масло даже брызнуло на Губерта.
— Что ты делаешь! — воскликнул Губерт. — Мой костюм!
— Так и должно быть, — засмеялся Алек, — это же классическая котлета де воляй!
— Не знаю, что там должно быть, а этот костюм я сегодня надел впервые. Кстати сказать, ты даже внимания на это не обратил.
— А! И верно, очень хорош, — равнодушно заметил Алек.
— Вон оно что! А я-то на тебя все время смотрю, — смущенно признался Бронек, — и никак не могу взять в толк, почему ты так хорошо сегодня выглядишь.
К их столу подошел Метек. Позади него, к своему громадному удивлению, друзья заметили округлую физиономию Валерия Ройского. Только увидев бледноватое лицо Метека со следами смытого грима, они сообразили, что это он играл Ореста. Валерий опередил Метека и, подойдя, поздоровался со всеми.
— Ты мне вот что скажи, — сразу набросился он на Малика. — Что значит эта пьеса? Зачем вы ее поставили? Да ты знаешь, кто такой этот господин Гофмансталь? Гуго «фон» Гофмансталь? Он же сын венского раввина!
— А кто был Эсхил, ты знаешь? — спросил его Малик.
— Дурацкие шутки. Но я хотел бы все-таки знать, — продолжал Валерий, возвышаясь над их столиком, — кто это у вас такой репертуар подбирает? Откуда этот ветер дует? Чья это заслуга — Горбаля, Вычерувны или твоя, дражайший мой маэстро? — Видно было, что Валерий в подпитии. — Справедливость! Справедливость! Разная на свете справедливость бывает.
Валерий хотел присесть к их столику и широким жестом пригласил смущенного и тоже уже слегка пьяного Метека. Но Малик вскочил.
— Нет, не сюда — сказал он Метеку. — Давай пересядем за другой столик. Я, знаешь, прямо сам не свой от сегодняшних переживаний…
— Да, она была великолепна, — тускло сказал Метек.
— Кто, Марыся? — глупо переспросил Валерий.
— А тут эти молодые люди о котлетах да габардинах рассуждают. Вот она, нынешняя молодежь, бесчувственные какие-то! — И Малик, едва кивнув соседям, перебрался с Метеком за соседний столик.
Друзья еле сдержались, чтобы не расхохотаться. И тут же велели подать им счет. Выходя, они демонстративно поклонились Малику. Валерий не удостоил их поклоном.
Не сговариваясь и не произнося ни слова, они пошли вниз по Каровой — одной из самых необычайных варшавских улиц. Некогда там построили закругленный спуск, по которому мало кто ездил, так как виражи его предназначены были еще для конных повозок и на автомобили не были рассчитаны. Аркады этого спуска напоминали какую-то декорацию.
Алек, Губерт и Броней медленно прошли под аркадами. Вокруг было темно и тепло — от нагретого камня мостовой и бетона потеплел и воздух. Фонари встречались редко, да и свет луны сюда не проникал, а может, луна просто спряталась за тучу. Так или иначе, здесь было сумрачно и как-то таинственно.
— Вот здесь бы и поставить эту «Электру», — сказал, нарушив тишину, Бронек.
Они спустились по Каровой к самой Висле. Шаги их гулко отдавались по булыжной мостовой — время было еще не очень позднее, но набережная уже опустела. Спустившись к воде, они уселись на высоком каменном парапете. Перед ними между двумя старыми баржами, служащими пристанью, виднелась открытая водная гладь. Но высокие фонари уже не горели, и старые лайбы спали, прижавшись к берегу, как спят животные в хлеву. Вода легонько поплескивала о берег и о деревянные стены пристани. Повсюду тянулись какие-то цепи и канаты, но этот уголок заводи был совсем свободен; черная, затененная вода переливалась, будто какая-то густая жидкость. Уровень воды был высокий. Только где-то у пражского берега виднелись посеребренные лунным светом затоны. У самого берега было темно.
Друзья уселись рядышком, потеснее, так как становилось уже прохладно, и долго молчали.
Как всегда, первым заговорил Алек, тоном спокойным и рассудительным. Губерт всегда изводил его за то, что он якобы говорит в нос.
— Этот Малик просто идиот, — сказал Алек. — А о чем это вы думаете все время?
— Об «Электре», — без запинки ответил Губерт.
— Я тоже, — Бронек прямо-таки выдохнул эти слова.
— А я, пожалуй, думаю не столько об «Электре», — продолжал Алек, — сколько о том, какой смысл в нее вложен. О справедливости… вернее сказать, о недостижимой справедливости. Ведь вообще-то справедливым быть нельзя…
— Что ты говоришь? — возмутился Губерт.
— А как же? Ну хорошо, Электра уговорила Ореста, и тот убил мать… И что дальше? Ведь это же несправедливо.
— У Эсхила все потом уладили.
— Я знаю, взяли да проголосовали. Но черные шары дела не меняют. Факт остается фактом: человек убил мать — и все. У меня вот убили отца. Ну и что мне прикажете делать? Мстить большевикам? Не вижу ни малейшего смысла, потому что тот, кто убил моего отца, недосягаем, а уж тот, кто приказал убить, — тем более…
