Его последнее путешествие на континент — куда он отправился с дочерью — окончательно подорвало его силы; и теперь, когда он вернулся домой, он был так слаб, что был не в состоянии даже совершить прогулку по мягкой и гладкой дорожке в своем собственном великолепном парке.
Большую часть дня он проводил на диване и в своей библиотеке, где он лежал, обложившись подушками.
Он выехал с Бланш за границу в надежде преодолеть ее привязанность, так сильно ей завладевшую, по собственному ее признанию, наличие которой было так неприятно его духу.
Насколько он преуспел в этом, можно было увидеть, глядя на ее грустное задумчивое лицо, бывшее когда-то безмятежным и веселым; отмечая бледность на ее щеках, бывших когда-то красными как лепестки розы; слушая подавленные вздохи, слишком болезненные для нее; и — прежде всего — прослушав беседу, которая произошла между нею и её отцом после возвращения из их последней поездки, которая, увы, должна была стать последней поездкой в его жизни.
Сэр Джордж сидел, облокотившись на подушки, в своей библиотеке, как он привык обычно проводить время. Диван был повернут в сторону окна, чтобы он мог наслаждаться очарованием великолепного заката: окно выходило на запад.
Бланш была рядом с ним, хотя ни слова не было промолвлено до сих пор между ними. Закончив поправлять его подушку, она устроилась в углу дивана; ее глаза остановили взгляд на далеком закате — она любовалась видом облаков на горизонте, окрашенных в темно-красные, пурпурные и золотые цвета.
Была середина зимы, но среди многочисленных рощ Вернон Парка это время года почти не ощущалось. Глядя на вечнозеленый кустарник и траву, зеленую как никогда, окружавшую особняк, можно было говорить о весенних картинах.
Также были слышны песни птиц, более подходящие для весеннего времени года: зяблика, болтавшего откуда-то с высоты, черного дрозда, подобного флейте, голос которого доносился снизу, из кустов лавра и вечнозеленой калины, и малиновки, где-то недалеко от окна поющей свою сладкую простую песенку.
Тут и там можно заметить яркое оперение фазана, перелетавшего из рощи в рощу, или испуганного зайца, мчавшегося вниз, в чащу леса. Вдали на пастбищах парка можно было заметить коров в компании с рогатым оленем, пасущихся спокойно и безмятежно. Это была прекрасная перспектива, и это особенно должно было радовать владельца.
Но это было совсем не так для Джорджа Вернона, который знал, что видит это в последний раз. Он не мог уже отделаться от мрачных мыслей, он уже готовился к смерти.
Мысли его остановились на вопросе: кто должен получить в наследство все это великолепие, доставшееся от древней родословной выдающихся предков?
Его дочь Бланш должна была стать наследницей — у него не было другого наследника — ни сына, ни дочери, — и, таким образом, она получит в наследство все это состояние.
Но Бланш не будет долго носить его фамилию, и в результате какую фамилию получит его наследство? Какой геральдический знак придет на смену геральдике Вернонов?
Он думал о Скадаморе, долго думал, что это будет он, надеясь на это и желая того, но теперь, в мрачный час в преддверии смерти, он сомневался, будет ли когда-либо заключен этот геральдический союз.
В свое время он решил для себя, что это будет так, и он не сомневался в этом до последнего времени. Он думал о принуждении, которое основывалось на завещательных условиях. Он даже намекнул на это Бланш. Но он убедился, как ненадежна такая основа, и он теперь размышлял об этом. Это все равно как дать команду солнцу, чтобы оно остановилось, или тому оленю, чтобы забрать его великолепие, или птицам, чтобы отнять у них их нежную красоту. Вы можете смягчить антипатию, но вы не сможете устранить ее; какой бы послушной ни была Бланш Вернон, — он не могла преодолеть антипатию к кузену Скадамору.
Вы можете помешать привязанности, но не разрушить ее; и уважения к отцу было не достаточно, чтобы вытравить из мыслей Бланш Вернон память о капитане Майнарде. Его образ был все еще в ее сердце, свежий как первое впечатление — свежий как в тот час, когда она стояла, держа его руку под сенью кедра! Ее отец, похоже, знал это. В противном случае ее бледные щеки, которые с каждым днем становились все бледнее, должны были бы предупредить его. Но он на самом деле знал или подозревал это, и пришло время, когда он смог в этом убедиться.
— Бланш, — сказал он, повернувшись и нежно и пристально вглядываясь в ее лицо.
— Что, отец? — спросила оно, думая, что это была некая просьба что-то сделать для больного. Но она вздрогнула, встретив его взгляд. Он означал нечто большее.
— Дочь моя, — сказал он, — мне уже осталось недолго быть с тобой.
— Дорогой папа! Не говори так!
— Это правда, Бланш. Доктора сказали мне, что я умираю, я и сам чувствую это по своему состоянию.
— О, папа! Дорогой папа! — воскликнула она, спрыгнув со своего места и падая на колени около дивана, закрыв свое лицо своими локонами и заливаясь слезами.
— Не плачь, дитя мое! Как ни больно думать об этом, такие вещи неизбежны. Это судьба всех нас, рано или поздно мы оставляем этот мир; и я не мог надеяться, что избегну этой участи. Мы попадем в лучший мир, где сам Бог будет с нами, и где, как нам говорят, не слышно никакого плача. Ну, дитя мое! Возьми себя в руки. Вернись на свое место и послушай, поскольку у меня есть кое-что сказать тебе.
Продолжая плакать, она повиновалась — при этом она рыдала так, как будто ее сердце разрывалось на части.
— Когда я уйду, — продолжал он после того, как она немного успокоилась, — ты, дочь моя, получишь в наследство мое состояние. Оно не имеет большой ценности, поскольку мне неприятно говорить, что на мое имущество сделан значительный заклад. Однако, в конце концов, можно расплатиться за него, и будет некоторый остаток — для твоего безбедного существования.
— О, отец! Не говори о таких вещах. Это причиняет мне боль!
— Но я должен, Бланш, я обязан. Это необходимо, ты должна знать об этом, и, кроме того, я должен знать…
Что он должен знать? Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.
— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.
— Что ты должен знать?
— Дорогая дочь моя! — сказал он, избегая прямого ответа. — Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, — человека, которого и я буду считать своим сыном!
— Дорогой отец! — вскричала она, снова заливаясь слезами, — умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!
Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!
— Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.
Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.
Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.
— Дочь моя, — сказал он, — я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?
— Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне — даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви — как смогу я… как сможет он…
Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.
Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.
Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал.
Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.
И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери — еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.
Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.
Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона — как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю будущего — когда республиканский строй будет единственным, признанным на свете!
Он мысленно видел человека, который будет представлять эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. На своем смертном одре он не чувствовал более ненависти, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!
