Он мысленно видел человека, который будет представлять эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. На своем смертном одре он не чувствовал более ненависти, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!
Она обещала, что пойдет на самопожертвование — она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?
Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!
В этот критический час он решил, что она не должна страдать.
— Значит, ты не любишь Франка Скадамора? — сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.
— Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!
— Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно — искренне, мое дитя! Ты любишь другого?
— Да, я люблю, люблю!
— И этот другой — капитан Майнард?
— Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что я полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?
— Довольно, моя храбрая Бланш! — воскликнул больной, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении смотря на свою дочь. — Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца — твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки — если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!
Бурный порыв дочерней любви наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.
Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!
Глава LXXXII. Примиряющее письмо
— Никогда не видеть её — чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет. Он запретил это родительской властью.
— И я также не осмеливаюсь ей писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено — оно бы еще более скомпрометировало её — и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!
— Я не осмеливаюсь делать это — я не имею права!
— Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?
— И при этом не обманываю ли я себя — и её? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери — только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?
— Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?
— И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!
— О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!
— Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакой триумф и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!
— И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли это слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!
— Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает…
Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он находился в своем кабинете и сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.
То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями — по крайней мере, не настолько убедительно. Тон и настроение его монолога, особенно последние фразы, говорили о том, что он потерял веру в это. И его поведение, когда он шагал по комнате, — его взоры, восклицания, его взгляд отчаяния и долгие вздохи, — все это говорило, насколько Бланш Вернон заполняла его мысли, как сильно он любил ее!
— Да, действительно, — продолжал он, — она могла таким образом забыть меня! Ребенок, она, наверное, воспринимала меня как игрушку, — и если меня нет более рядом, она перестала думать обо мне. Ну, и моя дискредитация, само собой, — без сомнения, они сделали все, чтобы опорочить меня!
— О! Разве можно полагаться на обещание, данное мне в час нашего расставания — даже записанное на бумаге! Позвольте мне еще раз взглянуть на это сладкое письмо!
Сунув руку в карман жилета — тот, который расположен как раз у его сердца, — он вынул крошечный листок, которым так долго и с нежностью дорожил. Расправив его, он снова прочитал:
«Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела вас. Мне грустно оттого, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и вы забудете меня. Но я никогда вас не забуду, никогда!»
Чтение этой записки оставило в нем странную смесь чувств — боли и наслаждения, как это было в предыдущие двадцать раз, поскольку не менее двадцати раз он перечитывал это торопливо набросанное послание.
Но теперь болезненное чувство преобладало над наслаждением. Он начинал всерьез верить в слова «мы, возможно, никогда больше не встретимся» и сомневаться в последней фразе «я никогда вас не забуду, никогда!» Он продолжал неистово шагать по комнате, в полном отчаянии.
Его совсем не успокоил визит друга, Розенвельда, когда тот вошел в комнату, как он обычно имел обыкновение делать по утрам. Это было слишком рутинное посещение, чтобы отвлечь Майнарда, особенно от таких грустных мыслей. Граф сильно изменился в последнее время. Он также имел несчастье подобного рода — он влюбился, вот только в кого, он пока хранил это в секрете.
В таких вопросах друг-мужчина может посочувствовать, но не утешить. Только достигшие успеха могут подбадривать.
Розенвельд задержался ненадолго, и при этом он был немногословен.
Майнард не знал предмета его поздно родившейся страсти — даже ее имени! Он только полагал, что это могла быть довольно необычная леди, которая сумела так изменить его друга — человека, до этого настолько безразличного к прекрасному полу, что он часто говорил о том, что умрет холостым!
Граф удалился весьма поспешно, не без того, чтоб сделать намек, почему. Майнард обратил внимание, что одет он был с необычной изысканностью — усы были напомажены, а волосы источали аромат!
Он признал, что причина всего этого — свидание с леди. Кроме всего прочего, он собирался задать ей некоторый вопрос.
Он не сказал, какой, но у его старого товарища осталось впечатление, что речь идет о предложении.
Перерыв был не без ряда веселых моментов, и это на некоторое время отвлекло Майнарда от его болезненных мыслей.
Но лишь на весьма короткое время. Очень скоро они возвратились к нему, и снова, наклонившись, он перечитал письмо Бланш Вернон, записку, которая оставалась лежать на столе.
Едва он закончил чтение, как раздался стук в дверь, который выдал почтальона.
— Письмо, сэр, — сказал слуга, обслуживавший меблированные комнаты, когда вошел в комнату к Майнарду.
Не было необходимости вести лишние переговоры, стоимость пересылки была оплачена, и Майнард принял письмо.
Адрес на конверте выдавал почерк джентльмена. Это было новым для него. Впрочем, ничего странного в этом не было. Писатель, быстро добившийся известности, он получал такие письма регулярно.
Однако он все же перевернул конверт, чтобы вскрыть его. В глаза ему бросился герб, который он узнал сразу. Это был герб Вернон!
После этого он вскрыл тщательно запечатанный конверт дрожащей рукой, медленно и осторожно.
Затем пальцами, дрожащими как листья осины, развернул вложенный лист бумаги, также помеченный гербом.
Пальцы перестали дрожать, когда он прочел:
«Сэр,
Вашими последними словами ко мне были: — «Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ПРИДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ВЫ БУДЕТЕ МЕНЕЕ СТРОГО СУДИТЬ МЕНЯ ЗА МОЕ ПОВЕДЕНИЕ!» Моим ответом Вам, если я запомнил верно, было: — «ВРЯД ЛИ!»
Будучи старше Вас, я считал себя более мудрым. Но даже самый старый и самый мудрый человек может иногда ошибаться. Я не считаю для себя унизительным признаться, что это было так, именно я по отношению к Вам ошибался. И если, сэр, Вы можете простить меня за мое резкое — я бы даже сказал варварское — поведение, то меня бы очень обрадовало Ваше появление здесь, чтобы я снова мог приветствовать Вас как моего гостя. Капитан Майнард! Я очень изменился с тех пор, как Вы в последний раз видели меня, — изменился в душе и как человек. Я нахожусь на своем смертном одре, и я хотел бы увидеть Вас перед тем, как покину этот мир.
