другим, иным, «новым» человеком. И здесь мало что может изменить загадочная глава 15, точнее, то, что от нее в «Л-II» осталось: [381] она читается как краткая реляция о том, что Ласаро встретил Правду на скале посреди моря. Явление этой аллегорической героини Ласаро во сне, привидевшемся ему в толедском застенке в главе 17, ее чудесное вмешательство в его судьбу, также связаны с очередным физическим превращением (никто из жителей Толедо, начиная от жены Ласаро и его господина архипресвитера, не может признать в вернувшемся человеке глашатая, утонувшего в море «при свидетелях» четыре года назад). После данного Правде во сне обещании не отдаляться от нее к проснувшемуся Ласаро возвращается прежний облик, и он занимает свое прежнее место в семье и обществе. При этом в его поведении и нраве ничто не меняется, а где и как он изменил Правде, остается читателю неведомым. Но это — не то многосмысленное молчание, которое отличает первого «Ласарильо», молчание, подобное строфам-отточиям в пушкинском романе, призывающее читателя к сотворчеству и додумыванию. Это — попытка сочинителя вписать свою повесть в еще один жанр — жития, от которого он было отказался, выбросив из заглавия слово «жизнь». Попытка еще раз подчеркнуть назидательную сторону своей книги, которая дополнила бы до завершенного целого ее сатирический план. Автор «Л-II» хочет еще раз напомнить, что в пережитом Ласаро есть поучительный смысл, что за его словами стоит фигура одинокой Правды.
Таким образом, мифопоэтический подтекст первого «Ласарильо», символическая глубина его внешне реалистических образов в «Ласарильо» 1555 года превращаются в живописное иносказание-наставление. И когда Ласарильо-рассказчик, фиксируя мгновение своего очередного триумфа, время от времени обращается к адресату письма (а заодно и к читателю) со словами «Видели бы вы!..», его похвальба звучит вполне недвусмысленно.
Формально имитируя жанр послания, автор «Л-II», по сути дела, не нуждается в фикции письма, в воспроизведении стилистики письменно фиксированной устной речи, рассказа, обращенного к конкретному лицу. «Л-II» — не лишенный изящества риторический дискурс, главной целью которого являются сатирическое обличение пороков Римской церкви и придворной жизни, напоминание о ненадежности и сомнительности всего происходящего в этом мире (таковой и должна быть настоящая мениппова сатира). Мениппейное начало в продолжении «Ласарильо» явно берет верх над романным — угроза, которая будет сопровождать пикареску на протяжении всей ее вековой жизни, подытоженной аллегорическим мениппейным эпосом Б. Грасиана (Baltasar Gracián; 1601—1658) «Критикон» («El Criticón»; 1651—1657), созданным в ином — неплутовском — жанре, но вобравшим в себя лучшее из арсенала похождений героев-пикаро.
Вклад автора «Л-II» в создание матрицы плутовского жанра долгое время недооценивался. «Вторая фламандская часть не сыграла никакой роли в истории испанского плутовского романа», — утверждал К. Гильен (Guillen 1983: 198; ср.: Rey Alvarez 1987: 89). Сегодня историки пикарески почти единодушно сходятся на том, что автор «Гусмана де Альфараче» не просто читал «Л-II», о чем свидетельствует совпадение ряда эпизодов и мотивов обоих произведений (описание бури на море, встреча с Правдой) [382]. Главное, в чем Алеман осознанно или неосознанно следовал за антверпенским сочинителем, — включение в повествование многочисленных поучительных размышлений и рассуждений героя-пикаро. Алемана всё больше и больше интересует дар его героя, пережившего на каторге религиозное просветление, видеть и судить мир с некой всеобъемлющей точки зрения — с площадки «сторожевой башни жизни человеческой» (как гласит подзаголовок второго тома «Гусмана»). Но если автор «Ласарильо» 1555 года, пытаясь выписывать для читателя рецепты на все случаи жизни, еще полагается на их действенность, то Матео Алеман и его герой-оборотень, читающий морали, уже ни во что в этой, земной, жизни не верят, полагаясь только на Бога и возможность спасения. Так или иначе, в «Гусмане де Альфараче» — не без посредничества «Ласарильо» 1555 года — «жизнь пикаро» превращается из внешне простой, незатейливой истории в масштабное, сложно выстроенное барочное повествование.
После небывалого успеха «Гусмана де Альфараче», возродившего интерес к «Ласарильо», у которого в последней четверти XVI века было не так много читателей (но среди них были и Алеман, и Сервантес — одних их вполне достаточно!) [383], пути развития жанра пошли в разные стороны. Некоторые плутовские романы семнадцатого столетия утратят героя-плута — например, «Маркос де Обрегон» («Vida del escudero Marcos de Obregón»; 1618) Висенте Эспинеля (Vicente Gómez Martinez-Espinel; 1550—1624); авторы других, такие как А. де Кастильо Солорсано (Alonso de Castillo Solorzano; 1584—1648?), откажутся or повествования от первого лица; третьи вернутся к форме классической менипповой сатиры, примером тому — «Хромой бес» («El diablo Cojuelo»; 1641) Луиса Велеса де Гевара (Luis Vêlez de Guevara; 1579—1644)... Иные же исповеди плутов, вроде «Жизни Эстебанильо Гонсалеса» («La vida у hechos de Estebanillo González»; 1646), превратятся в подлинные шутовские автобиографии. Ведь одна из закономерностей жизни этого крайне динамичного жанра, как уже было отмечено, заключается в том, что автор каждой новой пикарески всячески стремился противопоставить себя предшественнику.
IV
«Ласарильо» Хуана де Луна
И уже на том этапе жизни пикарески, когда она под пером Висенте Эспинеля вступила на путь откровенного самоотрицания, в Париже, «поверх» и против «Ласарильо» в «плантеновской» редакции 1595 года [384], с учетом опыта Матео Алемана и, вполне вероятно, Франсиско де Кеведо (Francisco de Quevedo; 1580—1645), автора «Бускона» [385], с несомненной оглядкой на их «оппонента» Сервантеса, испанцем-эмигрантом Хуаном де Луна (Juan de Luna; 1573? — после 1635) [386] была написана и опубликована (1620) новая версия продолжения жизнеописания Ласаро — новая «Вторая часть». «Первую» же де Луна отредактировал, осовременив язык оригинала и частично по-своему переписав, ориентируясь на традицию, восходящую еще к первым французским переводам повести. А главным для французских переводчиков и издателей было стремление развлечь читателя рассказами о комических похождениях героя-плуга, максимально приближенного к персонажам соти и фаблио, анекдотов и латиноязычных скабрезных «фацетий» [387], а также удовлетворить его интерес к испанским нравам и устройству испанской жизни, предоставив «достоверную» (из первых рук!) информацию о близкой, но враждебной «загранице» (Испания середины шестнадцатого столетия всё еще находилась на вершине европейского могущества). При этом внимание читателя, естественно, переносилось с того, как герой видит мир и себя в мире, к тому, что из себя этот мир «объективно»-безлично представляет, что Ласарильо в мире обнаруживает (в «Л-I», как было отмечено, такой сдвиг — не меняющий, однако, общего замысла автора, — наметился в «Рассказе пятом...»).
Впрямь: мало кто из читателей, да и писателей второй половины XVI — начала XVII века (Сервантес здесь — гениальное исключение) оказался
