Действительно, не очень веселым оказался тот обед, тем более, что при подаче супа с дороги послышался сильный шум, производимый лошадьми, телегами и людьми. Любопытство подтолкнуло нас к окнам, и мы увидели десять-двенадцать человек, закованных в цепи, шедших по дороге в сопровождении жандармов. Что за рожи, Святый Боже, что за демонические взгляды! Увидев нас, они хором стали просить подаяние, жандармы принялись колотить их прикладами карабинов. Кандальники подняли звериный рев, выкрикивая непристойную брань, пока новый удар по спине или по плечам не заставлял их вновь взреветь и выругаться, но уже сквозь зубы. Поднося нам жаркое, хозяин сказал, что эти мошенники состояли в вооруженной банде разбойников, свирепствовавшей в округе с некоторых пор.
— Да будет воля, — заключил он, — да будет воля Девы Марии в том, чтобы поскорее поймали и остальных!
— Значит, остались еще? — спросил капитан.
— Несколько дюжин, мой господин, — ответил хозяин, — и прошедшей ночью они натворили бог знает каких дел.
Все еще затянутое тучами небо продолжало сыпать дождем. Первые дома Мачераты, где мы должны были ночевать, уже виднелись в сотне метров впереди, когда карета остановилась возле неприглядного вида гостиницы. Дамы, капитан и повар не хотели выходить из кареты, говоря, что не рискуют ночевать в загородной гостинице, но с большим трудом мне удалось убедить их войти в остерию. Ужин был еще тоскливей, чем обед: я понял, что это призраки страха сжимают сердца моих сотрапезников. Однако все успокоились, узнав, что нам предназначались четыре соседних комнаты: повар должен был разместиться с капитаном, невестка одна, тетя и племянница вместе, а мне досталась отдельная комната. Она оказалась просторной и холодной, как и та, в которой я ночевал в гостинице «Семь угодий». Я открыл большое окно без переплетов. Оно выходило в поля, где царили тишина и безлюдье.
«Мне нечего бояться, черт возьми», — подумал я.
Закрыв окно и приняв те же меры предосторожности, что и в «Семи угодьях», я лег и меньше чем через минуту уснул.
Сон у меня очень чуткий. Я проснулся от шороха. Прислушался… шорох шел от окна. Через широкий оконный проем виднелось слабое сияние в ночи, может, от проплывавшей в облаках луны. Слышалось царапанье по дереву переплета, потом по стеклу, издавшему неприятный для уха звук. Я широко раскрыл глаза и стал наблюдать. Черная, невысокая, гибкая тень медленно двигалась за окном по карнизу. Потом к ней добавилась другая, тоже черная и похожая на первую. Шорох тем временем продолжался. Это были — я видел их — две черные головы, две воистину разбойничьи головы. Четыре глаза сверкали фосфоресцирующим блеском, было ясно, что разбойники заглядывали в комнату, чтобы выбрать подходящий момент для взлома изъеденного жучком оконного обрамления. Я сел на кровати. От царапанья ногтями по стеклу мурашки побежали по телу. Две тени заглядывали в комнату. Неожиданно я принял героическое решение: соскочил с кровати, взмахнул моим суковатым посохом и, подбежав к окну, с грохотом открыл его, — в тот момент я казался себе Роландом[17].
Коричневое животное испуганно спрыгнуло на узкую крышу портика под окном, второе, очень крупное, заскочило в комнату. Кошки! Это сильно обескуражило меня, поскольку изрядная часть моего героизма была истрачена напрасно, но разочарования я не испытал. Мой добрый педагог, по отношению к которому в рассказе об этих перипетиях я оказался не настолько неблагодарным, чтобы совсем забыть о нем, должен знать, что кошек я не люблю, особенно, когда они уже разъярены или могут взъяриться. Я боялся, что недоброе животное выцарапает мне глаза или вопьется зубами в ноги, не защищенные поножами; если раньше я мечтал о славе Роланда, то теперь завидовал его доспехам. Кот бросался из одного угла комнаты в другой, я бросался вслед за ним с палкой, выгоняя его из комнаты, при этом я опрокинул стулья, разбил бутылку с водой и стаканы; все оказалось перевернутым вверх дном. Громкий шум разбудил соседей, ударившихся в крик. Смуглянка и ее тетка в ночных сорочках появились на пороге моей комнаты, потом прибыли капитан и повар, одетые, как и дамы, не пришла только невестка, забившаяся под матрацы. Хозяин заведения и его слуги стучали в коридорную дверь. В общем, случился маленький конфуз.
Подъезжая на следующий вечер к Анконе, мы все еще смеялись над произошедшим. Этот комичный эпизод, больше чем что-либо другое, послужил установлению согласия среди попутчиков: выходки мумии стали менее ядовитыми, капитан уступил немецкой старухе свое место в глубине кареты (вожделенное ею место, во время поездки оно было причиной многих колкостей, оскорблений и неприязни между двумя парами), повар стал подавать себя в несколько менее елейно-торжественной манере, а певица уже меньше говорила о завоеванных ею лаврах. Когда все так гладко, самое время расстаться, сказав друг другу до свидания. Немки продолжали путешествие, а другая дама выходила в Анконе; я же должен был задержаться в этом городе на несколько дней — читатель представляет причину — и был счастлив, что не встречу их больше никогда.
Великая робость моя перед моим педагогом заставила меня, описывая ночь в Серравалле, умолчать о словах светловолосой римлянки. Но теперь, неоднократно все обдумав, я вижу, что скомпрометировал бы свою репутацию рассказчика, если бы скромно сохранил эту тайну, ведь в этом случае рассказ оказался бы без логического завершения или, по сути, грешил бы неправдоподобностью. Дабы тактичный читатель не остался в неведении, поведаю, что в то время, когда госпожа и я стояли на крыльце постоялого двора и любовались зарей, светлеющей над серым мраком местности, я вымолил у благородной дамы одну минуту встречи, чтобы сказать ей мое «прощай» перед отъездом из Анконы; она немного подумала и с теплой приязнью сказала мне «да». Посему через четыре дня в одиннадцать часов вечера я должен быть на ее вилле, расположение которой она мне очень точно передала на словах, особо остановившись на описании сада, примыкающего к дому сзади, на изгороди, огораживающей сад и на беседке в виде греческого храма. В этом храме стояла статуя, олицетворяющая невинность — символ того, что хотел бы хранить в самых глубинах своей души мой педагог, — символ той невинности, что горела в груди госпожи и в моей груди, когда мы дружески и евангельски чисто сжимали руки друг друга, клянясь прийти на свидание.
Поэтому я должен был провести в Анконе еще два дня, не видя госпожу, поскольку другие два занял мой путь до города, тогда как карета графини, выехав вовремя из Серравалле, наверное, в тот же день приехала в город, где прекрасная дама хотела сделать остановку в своем доме на один день.
Полагаю, не нужно рассказывать, как непросто прошли эти сорок восемь часов. Чтобы успокоить мое нетерпение, я утруждал ноги хождением по горам, а руки — весельной греблей. К счастью, дождь вдруг прекратился, днем сияло солнце, ночью — луна.
В условный день в час заката я вышел из города. Какой покой был вокруг! Слабый ветерок покрывал легкой рябью море, где белели паруса, едва шевелил молодыми листьями деревьев, пригибал полевые цветы, мягко подгонял редкие белые облака в голубом чистом небе. Дорога то приближалась к берегу, то удалялась от него, то опускалась, почти касаясь воды, то взбиралась на вершины холмов. Какой покой! И все же мне не было покойно. Посматривая на часы, я упрекал Хроноса, хранителя времени. До условной минуты оставалось три с половиной часа, чтобы дойти до виллы требовалось полчаса. Я уселся на камень в сотне метров над дорогой и стал смотреть на небесный свод, на котором по одной загорались звезды.
Наверное, я не думал ни о чем. Прошла группа паломников, направлявшихся в Лорето, среди них были женщины, дети, калеки, горбатые, больные на тележках, два-три священника; прокатилась телега с бродячими актерами и несколькими обезьянами и еще телега с припасами. Бормотание псалмов смешивалось с женским смехом, стонами больных, резкими криками обезьян и редким звуком горна акробатов.
Около девяти часов вечера началось частое движение экипажей, ехавших из города. Я не удержался тогда от раздумий над причинами такого большого потока карет, но продолжал смотреть в небо, в котором луна представала во всем своем девственном блеске. Около десяти я направился к вилле. В просторном дворе перед домом стояли в ряд тридцать карет, лошади били копытом, кучера и слуги мелькали между экипажами. Снаружи весь дом сиял от факелов, внутри — от ламп и канделябров. Сердце сжалось в груди, я не знал, что мне думать. Изучив физиономии двух десятков слуг, я подошел к одному старику с лицом попроще и спросил его, в честь чего это веселье. Он ответил, что празднуется возвращение графини, и отвернулся.
