— Так вы говорите, что «Ромео и Джульетта» будет значиться на афише не более недели? Что ж вы собираетесь поставить после? По-моему, вам стоило бы заменить эту пьесу на «Гамлета». Я тогда бы сыграл в вашем спектакле Лаэрта, а уж успех я вам обещаю. С моей стороны, — продолжал я, — это, конечно, причуда — еще раз выступить в роли, принесшей мне когда-то шумный успех именно здесь, в Нью-Йорке. Только представьте: «Джеффри Хит — в своем первом выступлении после десятилетнего перерыва и в последнем в его артистической карьере — шесть эксклюзивных представлений!» Такой анонс, уж точно, привлечет множество народу, — сказал я в заключении.
Дину Форестеру эта идея очень понравилась, и дело было решено.
Как я и предвидел, анонс с романтическим оттенком сделал свое дело: в желающих попасть на спектакль недостатка не было. В первый вечер, когда мы давали «Гамлета, принца Датского» с Джеффри Хитом в его старой и знаменитой роли Лаэрта, главный театр Нью-Йорка был битком набит публикой, и тысячи желающих попасть на спектакль так и не смогли проникнуть в театр из-за отсутствия места.
Исполнение Дином Форестером роли меланхолического принца на самом деле было превосходно. Он вызвал бурю восторгов, декламируя знаменитый монолог «Быть или не быть…» Но внутри меня все клокотало от злорадного смеха, пока стихи лились с его уст, озвученные богатым голосом приятного тембра. Я смеялся, потому как знал, что уста эти скоро сомкнутся навсегда и власть, которой он покорял тысячу зрителей, собиравшихся каждый вечер его послушать, будет навеки разрушена.
О, да, самое сильное его очарование заключалось в этом превосходно поставленном голосе, то раскатистом подобно грому, чтобы бросить какое-нибудь поношение, то ясном, серебристом, когда он шептал слова любви возлюбленной. О, немногие имели силы сопротивляться столь красивому голосу! Никто не ведал, что он разрушил и убил во мне. Никто не мог знать, что он погубил две бесценные жизни, разбил два любящих женских сердца.
В конце каждого акта меня вызывали вместе с человеком, которого я через какие-нибудь несколько минут собирался хладнокровно убить.
Наконец настала сцена дуэли, сцена, в которой в этом же самом театре двадцать лет назад я добился огромного успеха. Все говорили, что я — лучший фехтовальщик, когда-либо появлявшийся на подмостках. Эта сцена всегда была моим morceau de resistance. И данный вечер также должен был стать вечером моего триумфа, но триумфа куда более осязаемого свойства!
Дуэль началась при молчаливом внимании публики, сочувственно следившей за развитием действия. Все затаили дыхание. В зале царило безмолвие смерти, был слышен лишь звон клинков, ударявшихся друг о друга.
— Раз! Два! Раз! Два! — Гамлет сделал последний выпад, и тут я привел своего противника в замешательство, не отбив его атаки, как то было положено по строгим канонам искусства.
Вот она, искомая возможность!
Стремительно я сорвал со своей рапиры, заранее мной подготовленной, тонкую шишечку и, отступив на два шага назад, изо всех сил, удвоенных неистовством страсти, сделал выпад и вонзил клинок по самую рукоятку в тело Дина Форестера!
— О! о… вы убили меня, Хит! — простонал он сдавленным голосом, судорожно глотая воздух, и мертвый тяжело рухнул на спину.
— Кончено! Давайте занавес! — с глумливым смехом вскричал я.
Когда через полчаса меня выводили из театра, я спросил, где моя дочь, наша маленькая Баб…
— Она лежит рядом с мужем! Она умерла! — был ответ.
Вот и вся моя история, сударь. А теперь прощайте! — и, закрыв лицо руками, старый актер разрыдался как дитя.
1894 г.
