Индусу нравится раболепие.
Культ Вивекананды, умершего несколько лет назад{35} (и который, как меня уверяли, смог достичь святости по «методу» магометан, христиан, буддистов и т. д.), тщательно отработан. В комнату, где он жил в конце своих дней в Белуре, в восемь утра приносят завтрак, в полдень — следующую порцию пищи, в час дня, когда он обычно отдыхал, его фотографию укладывают на кровать и укрывают простыней. Вечером фотографию снимают с кровати, чтобы Он мог вознести молитву богине Кали.
Индус жаждет служить культу, вот почему он предпочитает видеть в женщине материнство, а не женственность; но по природе своей он взаимодействует со всем вокруг; в Сущем множество граней, ни одной из них не следует пренебрегать, и, будучи весьма чувственным, индус так же успешно взаимодействует со всякого рода развратом.
Не так давно великий аскет Рамакришна{36} переодевался женщиной, чтобы ощутить себя любовницей Кришны — Бога, жившего среди людей.
* * *
В индусах живет наклонность к особого вида роскоши: они всегда стремятся к большему, не довольствуясь меньшим, больше всех пренебрегают миром видимого и беззаботно относятся не только к делам духовным, но и к материальным, это народ Абсолюта, народ, религиозный по своей сути.
Христианское религиозное чувство (хотя индусы и присваивают Иисуса Христа, и говорят о нем зачастую как об одном из «своих», словно он азиат, и т. д.) выглядит совершенно иначе, чем религиозное чувство индусов.
«Из глубины взываю к тебе, Господи».
«De profundis clamavi ad te, Domine». Вот слова, которые вызывают главное в христианстве чувство — смирение.
Когда заходишь в Кельнский собор, едва войдя, ты оказываешься в глубинах океана, и только там, наверху, высоко-высоко расположены врага жизни…: «De profundis», вошел — и тут же теряешься. Отныне ты не значительней мыши. Смирение, «молитва по-готически».
Готический собор выстроен так, чтобы входящего в него ошеломляла собственная слабость.
И молятся там на коленях, не на земле, а на узкой скамеечке, так что центры природной магии раскоординируются. Неудачная и негармоничная поза, в которой и вправду только и остается, что вздыхать да пытаться вырваться из своих несчастий: «Kyrie Eleison», «Kyrie Eleison», «Господи, помилуй!».
Индийские религии,[5] наоборот, выделяют не слабость человека, а его силу. Молитва и медитация — это упражнение духовной силы. Рядом с Кали помещают таблицу с наглядным изображением поз для молитвы. Тот, кто хорошо молится, обрушивает камни, наполняет благоуханием воды. Он захватывает Бога. Молитва — это похищение. Нужна правильная тактика.
В храмах (даже в тех, что снаружи выглядят самыми большими) внутри все маленькое, совсем маленькое, чтобы человек ощущал свою силу. Они предпочтут сделать двадцать ниш, а не один большой алтарь. Индус должен ощущать свою силу.
Потом он произносит «Ом». Безмятежность и могущество. Волшебство и средоточие всего самого волшебного. Надо слышать, как они поют «Ом» в ведических гимнах, Упанишадах или в Тантре великого освобождения.
Радость мастерства, владения ситуацией, уверенного вторжения в область божественного. У одного из них, я помню, заметил что-то вроде алчности, ожесточения духа — он победно плевал в лицо злу и побежденным демонам. Другие же пребывали в полном блаженстве, скромненьком, но устоявшемся, — в окончательном блаженстве, из которого их уже никому не вывести.
Слияние индивидуального сознания с Богом. Не нужно думать, что поиски такого слияния — редкость. Множество индусов только ими и заняты. В этом нет ничего сверхъестественного. Другой вопрос, многим ли удается достичь этой цели.
К шести часам вечера на закате вы слышите — и это в любой деревне — вы слышите громкое завывание морских раковин. Это знак: люди молятся (у каждого, кроме последних парий, есть своя пагода — из камня, из дерева или из крытого листьями бамбука). Они молятся и вскоре уже катаются по земле, одержимые богиней Кали или каким-то другим божеством. Это благонамеренные верующие, которых обучили той или иной практике и которые, как и большинство приверженцев любой религии, достигнув определенного уровня, ходят вокруг да около и никогда не поднимутся выше.
С этими благонамеренными никогда не знаешь, смеяться или плакать. Один из них, которого я видел за молитвой (хотя большинство из них категорически отказывается молиться в присутствии европейцев), сказал мне: «Сегодня я достучался только до маленькой частички Бога».
Но даже в самых высших своих проявлениях религиозный экстаз индуса не стоит смешивать с путями христианских мистиков. Святая Анжела из Фолиньо,{37} святой Франциск Ассизский, святая Людвина из Схидама{38} шли путем страданий, Рейсбрук Удивительный, святой Иосиф из Купертино{39} — через пугающее смирение, и только когда они обратились в ничто и обнажили себя до предела, на них накатила Благодать.
* * *
Нет ничего грустнее упущенных возможностей. В религиозных индусах крайне редко ощущаешь печать божественного. Это все равно, что искать у критика из газеты «Temps»{40} или у школьных учителей литературы писательский талант.
* * *
Вере у них, как и у нас, придают большое значение.
У входа в храмы зачастую встречаешь двойной кордон нищих с трогательными воззваниями к верующим. Многофигурные группы из дерева: распростертый мужчина — он мертв — и женщина на коленях, которая ошеломленно смотрит на мужчину.
Этой женщине бог (кажется, Шива, точно не помню) пообещал сотню детей. Сотню — но ее муж умер, вот он, перед нею, — а детей у них пока еще всего восемнадцать. И вдовам нельзя выходить замуж второй раз.
«Эй! А как же обещанные сто детей?» Теперь она ждет, что Шива (но может, это был и не Шива) покажет, на что он способен, и, пойманный на слове, под воздействием ее веры воскресит мужа.
Я рассказываю эту историю в том виде, в каком ее представляет скульптурная группа. Однако индусы не заботятся о том, чтобы изображения походили на реальность.[6] Поэтому я склонен думать, что поведение этой женщины на самом деле было все же чуть более почтительным.
* * *
Вас еще не достаточно поразила неспешность индийского образа мысли?
Индиец крайне нетороплив, всегда хранит самообладание.
Фразы, которые он произносит, звучат, будто их выговаривают по слогам.
Индиец никогда не бегает, и как сам он не побежит по улице, так и мысли не закрутятся быстрее в его голове. Он передвигается шагом, от одного — к другому.
Индиец никогда не проскочит несколько стадий разом. Никогда не станет говорить недомолвками. Не выйдет за рамки. Его антипод — спазм. Индийцу никогда не вызвать потрясения. На 125 000 строк Рамаяны и 250 000 — Махабхараты нет ни одного проблеска.
Индиец никуда не спешит. Он обдумывает свои чувства.
Он — за то, чтобы все шло по порядку, последовательно.
Санскрит — а это самый последовательный язык в мире и самый многозначный — несомненно, самое прекрасное порождение индийского духа, это всеохватный язык, который к тому же дивно звучит, он созерцателен и подталкивает к созерцанию, язык для резонеров, гибкий, чуткий и внимательный, прозорливый и переполненный падежами и склонениями.
В индийце всего в изобилии, и он умеет с этим изобилием управляться, любить сразу целыми списками и при этом ничего не упустить.
Дрона только что умер.{41} Об этом сообщают его отцу.
Отец не торопясь расспрашивает, задает двести сорок вопросов, обстоятельных, неспешных и бесстрастных, не давая никому вставить ни слова.
После этого он падает в обморок. Его обмахивают. Он приходит в себя. И все начинается сначала. Новая порция из двухсот-трехсот вопросов.
Потом перерыв.
Тогда, без особенной спешки, один генерал рассказывает, как все произошло, причем начинает с допотопных времен.
Так проходит примерно полтора часа.
А поскольку в «Махабхарате» фигурируют сразу несколько недавних и далеких войн и несколько столкновений богов и героев, то становится ясно, почему в ней двести пятьдесят тысяч строк — этого как раз хватает, чтобы в общих чертах описать суть дела.
Мысль в поэме движется по заданной траектории, нигде не сбиваясь с шага.
Можно и не говорить, что центральное место в «Махабхарате» найти не так просто. И эпический тон не снижается ни на мгновение. Между прочим, в эпическом тоне, как и в игриво-эротическом, есть что-то от природы лживое, искусственное и необязательное, он, как будто, годится только для прямой линии.
Если вы уже сравнили бесстрашного солдата с тигром в окружении кроликов, и со стадом слонов перед молодым побегом бамбука, и с ураганом, уносящим корабли, то можете продолжать в том же духе еще десять часов, а мы тем временем будем мирно спать. Вершина была достигнута сразу, и остальное продолжается уже на одном уровне.
