Ему вспоминаются зелёные скатерти, за которыми он сидел, подперев кулаком подбородок и слушая со странным сознанием собственной силы бесконечные возражения. Эти возражения казались ему бесцельными, осуждёнными на гибель самой жизнью. И он чувствовал, как растёт, наливаясь тяжестью, его сила. «Мои доводы неопровержимы; победа останется за мной, — думал Ривьер. — К этому ведёт естественный ход событий».
Когда от него требовали каких-то гарантий, каких-то решений, устраняющих всякий риск, он отвечал:
— Законы выводятся на основании опыта; познание законов никогда не предшествует опыту.
После долгого года борьбы Ривьер добился своего. «Добился благодаря своей убежденности», — говорили одни. «Благодаря своему упорству, медвежьей силе, которая крушит всё на пути», — заявляли другие. «Просто потому, что я избрал верное направление», — думал сам Ривьер.
Но сколько предосторожностей пришлось принимать вначале! Самолёты вылетали с аэродрома лишь за час до рассвета и приземлялись не позже чем через час после захода солнца. И, только накопив некоторый опыт, Ривьер решился послать почтовые самолёты в ночные глубины.
Почти лишённый последователей, осуждаемый чуть ли не всеми, он боролся теперь в одиночестве.
Ривьер звонит, чтобы узнать, каковы последние сообщения с борта самолётов.
Тем временем патагонский почтовый вплотную подошёл к буре, и Фабьен отказался от мысли обойти её стороной. Он понял, что гроза охватила слишком большое пространство: линия молний уходила далеко вглубь, озаряя бастионы туч. И он решил: «Попытаюсь пройти под грозой, нырнуть под неё, ну, а уж если не удастся — лягу на обратный курс».
Он посмотрел на высотомер. Тысяча семьсот метров. Дал ручку от себя, чтобы начать снижение. Мотор сразу стал сильно трясти, самолёт задрожал. Фабьен на глаз выправил угол планирования, потом проверил по карте высоту холмов: пятьсот метров. Чтобы сохранить разрыв между собой и холмами, он решил идти на высоте семисот.
Фабьен жертвовал высотой; так игрок ставит на банк всё своё состояние.
Самолёт попал в завихрение, провалился вниз и задрожал ещё сильнее. Фабьен почувствовал, что ему угрожает невидимый обвал. Ему представилось — машина поворачивает назад и возвращается в мир ста тысяч звёзд… Но Фабьен не меняет курса ни на один градус.
Пилот взвешивает… Возможно, гроза носит лишь местный характер. Ведь Трилью — ближайший аэропорт — сообщил, что небо закрыто на три четверти. Значит, в этой чёрной, плотной, как бетон, массе ему предстоит прожить всего каких-нибудь двадцать минут. И всё же пилот в тревоге. Наклонившись влево, навстречу упругому ветру, он пытается найти те смутные проблески, которые обычно пробивают даже самую непроглядную ночную темь. Но сейчас нет даже проблесков — лишь едва заметно меняется плотность мрака. Быть может; его просто обманывает утомлённое зрение.
Он развёртывает записку радиста:
«Где мы?»
Дорого дал бы Фабьен за то, чтобы это знать. Он отвечает: «Не знаю. Идем по компасу сквозь грозу».
Он опять наклоняется. Его беспокоит пучок выхлопного пламени, повисший на моторе, как огненный букет; пламя так бледно, что появись луна, оно тотчас растворилось бы в лунном свете; но в этом мраке небытия оно вбирает в себя весь зримый мир. Пилот видит, как ветер туго сплетает языки огня, похожие на пылающие факелы.
Каждые тридцать секунд Фабьен нагибается к приборам, чтобы проверить гироскоп и компас. Он не рискует больше включать красные лампочки: они надолго ослепляют его; но от приборов со светящимися циферблатами льётся бледное звёздное сияние. Здесь, среди стрелок и цифр, пилот испытывает обманчивое чувство безопасности; подобное ощущение бывает у человека в каюте корабля, когда волны перекатываются через палубу. С такой же ужасающей неумолимостью на самолёт катится ночь и с нею всё, что несёт она в своём мраке: скалы, обломки, холмы…
«Где мы?» — снова спрашивает радист.
Фабьен опять наклоняется влево и возобновляет своё угрюмое бдение. Он уже не знает, сколько времени, сколько усилий понадобится ему, чтобы сбросить эти мрачные узы. Быть может, он вообще никогда не освободится от них; он поставил свою жизнь на карту — на эту грязную и скомканную бумажку, которую он разворачивает и читает в тысячный раз, стремясь почерпнуть в ней надежду. «Трилью: небо закрыто на три четверти, ветер западный, слабый.» Если Трилью закрыт на три четверти, то в разрывах туч можно будет разглядеть его огни. Если только…
Эта слабая надежда побуждает Фабьена лететь вперёд, но сомнения не оставляют его; он кое-как царапает записку: «Не знаю, смогу ли пробиться. Спросите, по-прежнему ли ясно позади нас».
Ответ удручающий:
«Комодоро передает: вернуться сюда невозможно. Буря».
Фабьен начинает догадываться: невиданная буря, бушующая над Андийскими Кордильерами, переменила фронт и двинулась к морю. Прежде чем Фабьен сможет добраться до городов, на них обрушится циклон.
«Узнайте погоду в Сан-Антонио.»
«Сан-Антонио отвечает: поднимается западный ветер; на западе — буря. Небо закрыто полностью. В Сан-Антонио плохая слышимость: помехи. Я тоже слышу плохо. Думаю, скоро придётся убрать антенну — мешают разряды. Не собираетесь ли повернуть? Каковы ваши планы?»
«Оставьте меня в покое. Запросите погоду в Вайя-Бланке.»
«Вайя-Бланка отвечает: меньше чем через двадцать минут с запада обрушится на Вайя-Бланку сильная гроза.»
«Запросите Трилью о погоде.»
«Трилью отвечает: с запада идёт ураган скоростью тридцать метров в секунду. Шквалы дождя.»
«Передайте в Буэнос-Айрес: заперты со всех сторон; фронт бури развёртывается на тысячу километров; полная потеря видимости. Что нам делать?»
Для пилота эта ночь была безбрежной. Она не вела ни к порту (все они казались недоступными), ни к рассвету — через час сорок минут должен был кончиться бензин. Рано или поздно, так ничего и не видя, они рухнут в бездну.
Только б дождаться рассвета…
Утренняя заря представлялась Фабьену золотым песчаным пляжем, к которому их могло прибить после испытаний страшной ночи. Под крылом попавшего в беду самолёта возникли бы спасительные берега равнин. Мирная земля несла бы свои спящие фермы, стада, холмы. Все те неведомые предметы, что перекатываются сейчас во мраке, вмиг приобрели бы безобидный вид. О, если б только было можно — как устремился бы он навстречу дню!..
Он подумал: «Кольцо замкнулось». Так или иначе — всё должно решиться ещё до рассвета, в плотной массе тьмы.
Только так… А бывало, первые часы рассвета приносили ему исцеление…
Но теперь незачем смотреть на восток, туда, где живет солнце: между самолётом и солнцем пролегли бездонные глубины ночи; из них — не выбраться.
— Асунсьонский почтовый идёт хорошо. К двум часам будет здесь. Но ожидается серьёзное опоздание почтового патагонского; видимо, ему приходится нелегко.
— Так, господин Ривьер.
— Весьма возможно, мы отправим европейский самолёт, не дожидаясь прибытия патагонского. Вы получите распоряжения, как только прибудет асунсьонский. Будьте наготове.
Теперь Ривьер перечитывал телеграммы, принятые от северных аэропортов. Они расстилали перед европейским почтовым лунную дорожку: «Небо чистое, полная луна, ветра нет». Горы Бразилии, чётко выделяясь на светящемся небе, окунали в серебристые воды моря свои поросшие чёрным лесом вершины. На этот лес, не скрашивая его, лились непрестанным дождём лунные лучи. И острова — тоже чёрные, как обломки кораблекрушения в морских волнах. И эта неистощимая луна на всём пути — брызжущий светом фонтан…
Если Ривьер разрешит отправление, экипаж европейского почтового вступит в прочный мир мягкого, струящегося сияния. В мир, где ничто не грозит нарушить равновесие между массами мрака и света. В мир, куда не проникают даже ласковые прикосновения тех лёгких ветерков, которые — стоит им слегка покрепчать — могут в несколько часов забить всё небо гнилыми облаками.
И всё же, глядя на это сияние, Ривьер колебался, точно золотоискатель у границы запретного участка. То, что творилось сейчас на юге, звучало обвинительным приговором Ривьеру, единственному защитнику ночных полётов. Катастрофа в Патагонии может настолько укрепить позиции его противников, что, быть может, его убеждённость окажется перед ними бессильной. Но убеждённость Ривьера осталась прежней; возможно, эта драма — следствие какого-то просчёта, и она свидетельствовала только об этом частном просчёте, больше ни о чём. «Быть может, следует установить наблюдательные пункты на западе… Нужно будет об этом подумать… Как бы то ни было, у меня всё те же веские основания стоять на своём; теперь вероятность несчастных случаев уменьшится: одна из причин стала ясна.» Неудачи закаляют сильных. К сожалению, с людьми приходится вести игру, в которой почти не принимается в расчёт истинный смысл вещей. Выигрыш или проигрыш зависит от каких-то чисто внешних причин. И обманчивая видимость проигрыша связывает тебя по рукам и ногам.
