В уборной полно народу. Кальфакторы В-2 и В-4 укрылись тут, чтобы покурить.
И еще кое-кто оказывается здесь.
— Господи, Эмиль, это ты, Брун, приятель, неужели я и впрямь тебя вижу?! Ведь и у тебя скоро выходит срок?!
Говоря это, Куфальт выливает содержимое параши в унитаз.
— Ну и свинство! Мы же здесь курим! — возмущается один из кальфакторов.
И Куфальт тут же взрывается:
— А ну, закрой поддувало, гнида! Сколько ты вообще отмотал? Полгода? Мелочь пузатая, а туда же еще! «Свинство» ему, видите ли! Вот и гулял бы себе на воле, раз ты у нас такой чистенький. Клозет со смывом тебе не новость! Заткнись лучше! А у меня третья категория, ясно? Эй, у кого табачку найдется?
— Бери, Вилли, — говорит Малютка Брун и протягивает ему целую пачку дешевого табака и резаную папиросную бумагу. — Бери все. У меня еще есть, до среды за глаза хватит.
— До среды? Значит, ты в среду выходишь? Так ведь и я тоже!
Малютка Брун спрашивает:
— Вилли, а ты как решил: здесь и осядешь, в этой дыре?
— Еще чего! Тут на каждом шагу тюремщики! Нет уж, я махну в Гамбург.
— А работа у тебя есть?
— Пока нету. Но что-нибудь наверняка подвернется. Может, родня поможет… Или там поп… Как-нибудь перебьюсь!
И Куфальт улыбается. Но улыбка у него какая-то вымученная.
— А у меня кое-что наклевывается. На деревообделочной фабрике. Сбивать контрольные гнезда для курятников, сдельно. Мастер сказал, буду огребать не меньше полсотни в неделю.
— Это уж точно! — соглашается Куфальт. — Ты же на этом деле собаку съел. Как-никак девять лет тренировался.
— Не девять, а десять с полтиной, — поправляет его Малютка Брун, помаргивая водянисто-голубыми глазками. Он похож на тюленя — голова круглая, физиономия добродушная. — Всего было бы одиннадцать. Но потом полгода скостили — перевели на условно-досрочное.
— Эмиль, дружище, я бы ни за что не согласился! Полгода скостили! А условно сколько?
— Три года.
— Вот и видно, что дурак. Проштрафишься самую малость — ну там стекло разобьешь по пьяной лавочке или поскандалишь на улице — и, пожалуйста, загремишь опять на полгода. Лучше уж все сразу отсидеть, и баста.
— Знаешь, Вилли, когда отмотаешь десять с половиной…
— Меня и директор, и воспитатель, и поп все время уговаривали — подай и подай прошение о досрочном освобождении с условным сроком. Но я не такой дурак. Зато когда выйду отсюда в среду, то полечу, куда захочу…
Один из кальфакторов вмешивается:
— Небось прошение-то твое отклонили?
— Отклонили? Да я его и не писал, ты что, оглох, что ли?
— Слышать-то слышу, а только кальфактор кастеляна по-другому рассказывал.
— Этот-то? Да что он смыслит?! Знаю я эту гниду, вокруг кастеляна крутится! Только нос дерет, а сам шпана шпаной! Запросто пнет под зад малыша и отберет монету, с которой того мать в лавку послала. И такое дерьмо ты слушаешь! А паста для посуды у тебя есть?
— Этот Калибе еще говорил…
— Чушь собачья! Лучше скажи, есть у тебя паста или нет? Покажи-ка. Годится, беру. Обратно не получишь. Мне нужно еще кое-что подраить. А ты, парень, поменьше трепи языком. Кстати, у меня в вещах есть большой кусок туалетного мыла, дам его тебе за пасту. Приходи в среду к расчетной кассе. Хочешь, письмо вынесу? Ладно, заметано. В среду у расчетной…
Кальфактор из В-3 подает голос:
— Во расхвастался. Совсем башку потерял — как же, послезавтра воля!
Но Куфальт вдруг взвивается:
— Это я-то из-за воли башку потерял?! Ты сам спятил! А мне начхать, просижу еще пару недель или в срок выйду. Двести шестьдесят недель оттрубил, значит, тысячу восемьсот двадцать пять дней, как отдать. И буду теперь выпендриваться за-ради воли?
Потом, уже спокойнее, обращается к Малютке Бруну:
— Слушай, Эмиль… Ого, тебе пора сматываться? Прогулка сейчас кончится. Постарайся сегодня как-нибудь подгадать под третью категорию…
— Может, и получится. У нас дежурит Петров. Он сговорчивый.
— Лады. Надо кой о чем потолковать. А теперь дуй.
— Пока, Вилли.
— Пока, Эмиль. Тогда я сейчас тоже… — говорит Куфальт и берет в руки пустую парашу. — Да, вспомнил! Знает кто из вас, куда девался кальфактор, который сетями заправляет?
— На него кто-то настучал. Сидит теперь в карцере.
— Вот это да! А за что?
— За то, что в мешке с грязным бельем какой-то бабе в женскую тюрьму письма носил.
— Какой именно?
— Не знаю. Говорят, маленькая такая, чернявенькая.
— A-а, знаю, — роняет Куфальт. — Она из Альтоны, под Гамбургом. Маруха взломщика. Навела пяток ребят на дело, а куш себе замылила… Кто же теперь кальфактор?
— Еще не познакомился. Новенький какой-то, прихлебала у мастера. Толстый такой еврей. Говорят, за ложное банкротство сел.
— Да ну?! — восклицает Куфальт, и на ум ему приходит обрывок разговора, который он подслушал, когда проходил с парашей мимо камеры сеточника. — Вот оно что. Ну, на этого слизняка-сеточника я давно зуб имею, теперь самое время приложить его как следует. Эй, новенький, зыркни-ка в коридор, чисто там? О, господи! — кричит он тут же вне себя от злости. — Насовали сюда всяких молокососов! Дергает дверь, аж стены трясутся! Тебе говорят: погляди, сидит ли Руш в стекляшке? Нет? Тогда я потопал к сеточникам, так сказать, визит вежливости. Общий привет!
Куфальт берет парашу и отправляется в обратный путь.
3
По дороге он бросает взгляд на стекляшку: там ничего не изменилось, старший надзиратель Зур по-прежнему сидит, уткнувшись в газету «Городские и сельские новости».
У двери кальфактора-сеточника Куфальт делает шаг в сторону, вжимается всем телом в дверную нишу и прислушивается.
Вот он стоит: на нем синие холщовые штаны, полосатая тюремная рубаха, на ногах сабо, нос у него острый, желтоватый, сам бледный, тощий, но с большим животом. На вид ему лет двадцать восемь. Глаза темные и смотрят на мир беззлобно, только все время беспокойно бегают, блуждают, ни на чем подолгу не останавливаясь. Волосы у него тоже темные. Он стоит у двери и прислушивается, стараясь понять, что говорят в камере. Парашу все еще обеими руками прижимает к животу.
За дверью взволнованный голос говорит:
— Эти десять марок вы мне дадите! Разве не для этого жена постоянно присылает вам деньги?
И робкий, елейный голосок сетевого мастера отвечает
— Я делаю для вас все, что в моих силах. Я добился, чтобы инспектор по труду назначил вас кальфактором. А где благодарность?
— Еще чего, благодарности захотел! — злобно бросает первый. — Уж лучше пойти клеить пакетики. А с этими сетями все руки в кровь раздерешь.
— Это только на первых порах, — успокаивает елейный голос. — Мало-помалу привыкнете. Пакетики куда хуже. Оттуда все ко мне просятся.
— И ножницы мне достаньте, а то руки вон все в заусенцах…
— Тут уж придется вам самим записаться в среду на прием к кастеляну. Ножницы только у него. Он вас примет, и вы прямо там обрежете себе заусенцы.
— А когда он примет?
— Когда у него будет время. В субботу или в понедельник. А может, уже в пятницу.
— Да вы в своем уме?! — кричит первый. — В следующий понедельник! Руки-то у меня уже сегодня все в крови! И вся сеть в крови, не видите, что ли? — Он уже не кричит, а вопит.
Куфальт, стоя за дверью, ухмыляется. Он по себе знает, каково это, когда руки кровоточат от жесткого шпагата, и утром, когда берешься за работу, тоненькие колючие волоконца забираются в трещины кожи. Ему-тο никто не подсказал, что у кастеляна есть ножницы. И он научился обрезать заусенцы с помощью двух черепков.
«Психуй на здоровье, милок, — думает он про себя. — Срок тебе, надеюсь, приличный навесили, так что всему еще научишься. Однако параша моя здорово воняет. Придется почистить соляной кислотой. Вот сегодня, как пойду к врачу, выклянчу чуток у лазаретного кальфактора…»
— А ну, выкладывайте эти десять марок. И нечего мне зубы заговаривать. Свои собственные деньги и то никак не получишь.
— Смотрите, господин Розенталь, только подведете и себя, и меня под монастырь, — доносится просительный голос мастера. — На что вам тут, в тюрьме, деньги? Я ведь приношу вам все, что вы хотите. Даже ножнички согласен вам купить. Но деньги здесь, в тюрьме, — за это нам обоим не поздоровится!
— Не прикидывайтесь, — говорит заключенный Розенталь. — Вы же не тюремщик и присяги не давали. Вы здесь представитель фирмы рыболовных сетей, распределяете работу среди заключенных. Так что ничего вам не грозит.
— Но все же — на что вам нужны наличные? Скажите хотя бы это!
— Хочу купить табаку.
— Но это неправда, господин Розенталь. Табак вы всегда можете получить через меня. Так для чего же вам деньги?
Тот молчит.
— Если честно скажете, получите эти десять марок. Но я хочу знать, кому вы хотите их дать и за что. Люди тут разные, есть и могилы, с этими можно иметь дело.
