В Уэйре[712] (если не ошибаюсь), пока меняли лошадей, я поудобнее откинулся на подушки кареты, как вдруг до слуха моего долетел чей-то голос, который был чем-то близко связан с моими размышлениями. Я выглянул из кареты и увидел, что посреди двора стоит Торнтон, по своему обыкновению облаченный, со свойственной ему щеголеватостью, в брюки и сапоги необычного покроя. Он курил сигару, потягивал разбавленное водою бренди и изощрял свой талант остроумного собеседника, разговаривая на жаргоне воровских притонов и скаковых конюшен с двумя или тремя парнями, которые принадлежали к тому же обществу, что и он сам, и явно были его сотоварищами. Его зоркий взгляд быстро обнаружил меня, и он проследовал к карете со столь свойственной ему невыразимой самоуверенностью.
— Ага, мистер Пелэм, — начал он, — вы в Ньюмаркет, я полагаю? Я ведь тоже туда, люблю бывать в высшем обществе.[713] Ха-ха-ха, извините за остроту: вы тоже намереваетесь ловить фортуну за конский хвост? Как? Вы не играете, мистер Пелэм? Ой, скрытничаете, хитрите; в тихом омуте черти водятся, не так ли?
— Я еду не в Ньюмаркет, — ответил я. — Никогда не
бываю на скачках.
— Вот как! — ответил Торнтон. — Ну, если бы у меня было ваше состояние, я бы уже или удвоил его, или вовсе спустил на этом деле. Видели сэра Джона Тиррела? Нет? Он там будет. Ничто не излечит его от страсти к игре — что у кого в крови, то — и так далее. До свиданья, мистер Пелэм, не стану вас задерживать — наступают горячие денечки: «Скоро дьявол начнет дубасить свою супругу бараньей ногой», как говорит пословица, — au plaisir,[714] мистер Пелэм.
При этих его словах карета тронулась и я, наконец, избавился от моего bête noire.[715] Не буду утомлять читателя отчетом о своих размышлениях по поводу Торнтона, Доутона, Винсента, политики, Гленвила и Эллен и без лишних проволочек высажу его в Честер-парке.
Меня ввели через просторный, обшитый дубом холл эпохи Иакова Первого в комнату, весьма напоминающую клубный зал; два-три круглых стола завалены были газетами, журналами, программами бегов и скачек и т. п. Перед огромным камином сидело и стояло множество людей всех возрастов и, я чуть было не сказал, всех рангов; однако, сколь ни разнились они по внешности и костюму, — все без исключения принадлежали к знати. Одно, впрочем, в этой комнате делало ее непохожей на клуб: большое количество собак, беспорядочно разлегшихся на полу. Перед окнами вели лошадей в попонах гонять их по парковой лужайке, гладкой, словно в Пьютни площадка для игры в шары. А в эркере,[716] серьезно и внимательно созерцая все, что происходило за окнами, стояли двое: один из них, повыше ростом, и был лорд Честер. Держал он себя как-то грубовато и вместе с тем натянуто, чем вызвал во мне сильнейшее предубеждение. «Les manières que l'on néglige comme de petites choses, sont souvent ce qui fait que les hommes décident de vous en bien on en mal».[717]
В свое время, когда я еще был в университете, меня познакомили с лордом Честером. Но что он собою представляет, я уже не помнил, а он забыл и самый факт нашего знакомства. Я тихо сказал ему, что привез довольно важное письмо от нашего общего друга лорда Доутона и прошу оказать мне честь беседой с глазу на глаз в любое удобное для лорда Честера время.
Его милость поклонился с вежливостью жокея, странным образом сочетавшейся с высокомерием главного конюха на конском заводе, и повел меня в маленькую комнату, которую, как я впоследствии узнал, он считал своим кабинетом. (Кстати, никогда не мог я понять, почему в Англии самая плохая комната в доме предназначается для хозяина и носит торжественное наименование «господского кабинета».) Я передал ньюмаркетскому гранду адресованное ему письмо и, спокойно усевшись, стал дожидаться результатов.
Он медленно и молча прочел его от начала до конца, а затем, вынув толстую записную книжку с заметками насчет скаковых пари, возраста лошадей, мнений, высказанных жокеями, и т. д., торжественно поместил послание Доутона среди этой достойной компании, а затем промолвил холодным, но деланно-любезным тоном:
— Мой друг лорд Доутон пишет, что вы пользуетесь его полным доверием, мистер Пелэм. Надеюсь, что вы окажете мне честь быть моим гостем в Честер-парке в течение двух-трех дней, пока я выберу время написать ответ лорду Доутону. Не желаете ли чего-нибудь выпить и закусить?
На первое предложение я ответил согласием, второе отклонил. Лорд Честер, считая излишним утруждать себя какими-либо дальнейшими расспросами или замечаниями, которых не мог бы слышать весь его жокей-клуб, отвел меня обратно в комнату, которую мы только что оставили, и предоставил мне самому знакомиться с кем и как вздумается. Привыкший к тому, что меня ласкали и баловали в наиболее труднодоступных кругах Лондона, я был крайне возмущен бесцеремонностью этого сельского тана,[718] которого я почитал стоящим бесконечно ниже меня во всем решительно, не говоря уже, — как око и было в действительности, — о большей древности моего рода и, надеюсь также, моем более высоком умственном уровне. Я оглядел всю комнату и не обнаружил ни одной знакомой души. Похоже было на то, что я очутился, в буквальном смысле этого слова, в ином мире: даже язык, на котором здесь велась беседа, звучал для моего уха как-то странно. Вообще я придерживался правила заводить знакомства среди всевозможных людей любого общественного положения, но единственная категория лиц, в отношении которых я этому правилу изменил, — были спортсмены: эту разновидность двуногих я никогда не считал принадлежащей к человеческому роду. Увы! Теперь-то я и пожинал горькие плоды измены своему принципу. Питать чрезмерное презрение к тем, кого считаешь ниже себя, — вещь опасная: всякой гордыне приходит конец.
После того как я целых четверть часа провел в этом странном месте, изобретательность моя пришла мне на помощь. Раз уж я не мог найти подходящего для себя общества среди двуногих скотов, пришлось обратиться к четвероногим. В одном углу комнаты лежал черный терьер чистокровной английской породы, в другом приземистый и сильный крепыш — шотландской. Вскоре у меня завязалась дружба с каждой из этих собачек (благородные души в маленьких тельцах), я постепенно выманил их на середину комнаты и деятельно принялся стравливать друг с другом. Благодаря взаимной национальной антипатии попытка эта к величайшему моему удовольствию увенчалась полным успехом. Ссора взбудоражила вскоре и прочих особей собачьей породы — все они пробудились от сна, подобно веселым ребятам Родерика Ду, и немедленно устремились на место боя.
— Куси его, — сказал я, схватил одного пса за ногу, другого за горло, бросил друг на друга и, таким образом, превратил всю их ярость от нанесенной мною обиды во взаимную схватку. Через несколько мгновений комната стала ареной шумного смятения. Собаки лаяли, кусались и дрались с бешенством, доставлявшим мне безграничное удовольствие. В довершение всего, владельцы псов столпились кругом, и одни поощряли, а другие старались утихомирить разъяренных бойцов. Я же бросился в кресло и предался бурному веселью, которое еще больше взбесило зрителей, со всех сторон» на меня устремились гневные взгляды и посыпались упреки. Сам лорд Честер смотрел в мою сторону с удивленно-негодующим видом, еще больше усилившим мою веселость. В конце концов драку удалось прекратить: удары, пинки и окрики достойных хозяев подействовали на псов, и они понемногу разошлись, причем один потерял ухо, у другого была вывихнута лопатка, у третьего рот увеличился на половину своего естественного размера.
Словом, на каждом из псов остались следы свирепой схватки. Я не стал ждать бури, которую предвидел, а с небрежно-скучающим зевком поднялся, вышел из комнаты, позвал слугу, попросил провести меня в отведенную мне комнату и в то время, как Бедо украшал мою голову снаружи, занял ее содержимое «Историей французской революции» Минье.[719]
…Noster ludos spectaverat una,
Luserat in campo, Fortunae
filius, omnes.
Horatio[720]
Я не вышел из своей комнаты, пока не смолк первый звонок к обеду и не прошло столько времени, сколько нужно было, чтобы укрепить во мне сладостную надежду на то, что я не вынужден буду слишком долго дожидаться в гостиной главного события, отмечающего день обитателей Европы. Обычно я держу себя в обществе откровенно и непринужденно. Но — скажу без самохвальства — иногда (хотя я прибегаю к этому не часто) мне очень удается высокомерный вид, который держит на почтительном расстоянии наглецов. На этот раз, входя в комнату, где, как я хорошо знал, полно будет моих недоброжелателей, я решил держаться особенно чопорно. В гостиной вокруг леди Честер сидели несколько дам, и, так как лицезрение представительниц прекрасного пола неизменно придает мне уверенность, я сразу же направился к ним.
