Глава XV
Прибытие Гаффера и Гаммер Эндрусов, а также еще одной особы, которую не очень ждали; и полное разрешение трудностей, воздвигнутых коробейником
Так только Фанни оделась, Джозеф вернулся к ней, и между ними произошла долгая беседа, в которой они уговорились, что если они в самом деле брат и сестра, то оба дадут обет безбрачия и будут жить вместе до конца своих дней, питая друг к другу чувство платонической любви.
За завтраком все были очень веселы, и даже Джозеф с Фанни держались бодрее, чем накануне вечером.
Леди Буби извлекла бриллиантовую запонку, которую франт с большой готовностью признал своею, добавив, что он лунатик и часто совершает прогулки во сне. Впрочем, он нисколько не стыдился своего любовного похождения и пытался даже намекнуть, будто между ним и прекрасной Слипслоп произошло больше того, что было на деле.
Только отпили чай, как пришло известие о прибытии старого мистера Эндруса с женой. Они были тотчас приглашены в дом и любезно приняты леди Буби, чье сердце заколотилось в груди – равно как и сердце Джозефа и Фанни. В этот час они, быть может, переживали не меньшую тревогу, чем царь Эдип, когда ему открылась его судьба. [235]
Мистер Буби начал следствие, сообщив старому джентльмену, что у него среди присутствующих одним ребенком больше, чем он думает, и, взяв Фанни за руку, объявил старику, что она – его дочь, которая была у него похищена в младенчестве цыганами. Мистер Эндрус, выразив некоторое удивление, заверил сквайра, что никогда цыгане не крали у него дочери и что у него никогда не было других детей, кроме Джозефа и Памелы. Эти слова подействовали на двух влюбленных, как подкрепляющий напиток на сердечного больного; но совсем иное действие оказали они на леди Буби. Она велела позвать коробейника, который опять, как накануне, рассказал свою историю. Когда он кончил, миссис Эндрус бросилась к Фанни и обняла ее, восклицая:
– Да, это она! Мое дитя!
Всех присутствующих поразило такое расхождение в показаниях мужа и жены; и у влюбленных кровь вновь отлила от щек, когда старая женщина повернулась к мужу, который был удивлен сильнее, чем все остальные, и, собравшись с духом, повела такую речь:
– Вы, верно, помните, мой дорогой, когда вы уехали сержантом в Гибралтар, вы меня оставили в ожидании ребенка, и пробыли вы в отлучке, как вы знаете, три года. Мне пришлось рожать в ваше отсутствие, и я родила – как я истинно верю – эту самую дочь, которую я не могла забыть, потому что я ее кормила своей грудью вплоть до того дня, когда ее у меня украли. Как-то днем, когда девочке был год, или полтора, или около того, в дом ко мне вошли две цыганки и предложили погадать мне. У одной из них был на руках ребенок. Я показала им свою ладонь и пожелала узнать, вернетесь ли вы когда-нибудь домой; и я помню, как если б это случилось только вчера, они мне твердо пообещали, что вы вернетесь. Я положила девочку в люльку и вышла, чтобы принести им эля, лучшего, какой у меня был; когда я вернулась с кувшином (право, я ходила за ним не дольше, чем сейчас рассказываю вам), женщин уже не было. Я испугалась, не стащили ли они чего-нибудь, и все смотрела да смотрела, но зря, да и, видит бог, у меня очень мало было такого, что они могли бы украсть. Наконец, услышав плач ребенка, я подошла к люльке, чтобы взять его на руки, – но, боже мой, как я была поражена, когда вместо своей девочки, которую я только что положила в люльку, самой красивой, толстенькой, здоровенькой малютки, какую только можно себе представить, я нашла там бедного хворенького мальчика, которому, казалось, и часу не прожить. Я кинулась вон, рвала на себе волосы, вопила, как сумасшедшая, клича тех женщин, но с того дня и по нынешний так ничего о них и не узнала. Когда я вернулась в дом, бедный младенец (наш Джозеф – вот он стоит сейчас перед нами, большой и здоровый) поднял на меня свои глазенки так жалобно, что, право же, как ни была я разгневана, у меня недостало сердца причинить ему зло. Тем часом вошла случайно в дом моя соседка и, услышав про мою беду, присоветовала мне растить пока несчастного чужого ребенка, – и, может быть, господь в один прекрасный день вернет мне моего родного. Я тогда взяла ребенка на руки и покормила его грудью – ну, честное слово, так, как если бы он был рожден от моей плоти. И, не жить мне не свете, если это неправда, – я в скором времени полюбила мальчика не меньше, чем любила свою собственную девочку… Но времена, скажу я вам, пошли тяжелые, а у меня – двое детей, и нечем мне с ними кормиться, как только своим трудом, а давал он, видит бог, очень мало; и вот я была вынуждена просить помощи у прихода; но мне не только ничего не дали, а еще выслали меня по приказу судьи за пятнадцать миль, в то место, где мы теперь живем и где я поселилась незадолго до того, когда вы наконец вернулись. Джозефу (так я стала его называть, – а бог его знает, был ли он когда крещен или нет и каким именем), Джозефу, говорю я, было, как мне казалось, лет пять, когда вы явились домой; он, я думаю, года на два, на три старше, чем эта наша дочка (я совершенно уверена, что это она и есть), и когда вы на него посмотрели, вы сказали, что он дюжий паренек, а сколько ему лет – и не спросили; и вот я вижу, что вы ничего не подозреваете, и решила, что так и выдам его за своего, – я боялась, что иначе вы не станете так его любить, как я. И все это истинная правда, и я могу присягнуть в этом перед каким угодно судьей в королевстве.
Коробейник необычайно внимательно слушал рассказ Гаммер Эндрус, а когда она кончила, спросил, не было ли у подкинутого ей ребенка какой-нибудь метины на теле. На что та ответила, что была «земляничка на груди, – ну прямо такая, точно выросла в саду». Джозеф это подтвердил и, расстегнув по настоянию присутствующих кафтан, показал им свою родинку.
– Хорошо, – говорит Гаффер Эндрус, старик чудаковатый и хитрый, который, по всему видно, не желал иметь больше детей, чем он мог прокормить, – вы, думается мне, доказали нам очень ясно, что этот парень не родной наш сын; но почему вы так уверены, что девчонка – наша?
Тогда пастор вывел вперед коробейника и попросил его повторить все, что он сообщил накануне в харчевне; тот согласился и рассказал историю, уже известную читателю, как и мистеру Адамсу. Все обстоятельства подмены сходились у него– с рассказом Гаммер Эндрус, и он подтвердил, со слов своей покойной жены, что на груди у мальчика была родинка в виде земляники. При повторении слова «земляника» Адамс, до того смотревший на родинку– без волнения, теперь встрепенулся и прокричал:
– Боже мой! Мне кое-что пришло на ум!
Но он не успел ничего объяснить, так как его вызвал зачем-то один из слуг. Когда пастор вышел, коробейник стал уверять Джозефа, что его отец и мать – люди более высокого положения, чем те, кого он до сих пор признавал за своих родителей; что он был украден из дома одного джентльмена теми, кого называют цыганами, и они его держали у себя целый год, а потом, видя, что он вот-вот умрет, они его обменяли на другого ребенка, более здорового, как было рассказано выше. Он сказал, что имени отца Джозефа его жена никогда не знала или знала, но запамятовала; но она сообщила ему, что этот джентльмен жил милях в сорока от того места, где произошла подмена. И коробейник дал обещание не жалея сил помогать Джозефу в стараниях разыскать это место.
Но Фортуна, которая редко дарит добром или злом или делает человека счастливым или несчастным лишь наполовину, решила избавить коробейника от этого труда. Читатель, может быть, соблаговолит припомнить, что мистер Уилсон собирался совершить путешествие на запад Англии, в котором ему предстояло проехать через приход мистера Адамса, и что он обещал навестить пастора. Теперь он с этой целью подъехал к воротам Буби-холла, куда его направили из пасторского дома, и послал в комнаты слугу, который, как мы видели, вызвал к нему мистера Адамса. Едва тот упомянул, что обнаружен украденный ребенок, и произнес слово «земляника», как мистер Уилсон с безумием в глазах и крайней страстностью в речи попросил провести его в столовую, где он, ни на кого не глядя, кинулся прямо к Джозефу, обнял его, бледный и дрожащий, и потребовал, чтобы тот показал знак на своей груди; пастор следовал за ним, прыгая, потирая ладони и возглашая:
– Hie est quern quaeris; inventus est [236] и так далее.
Джозеф исполнил требование мистера Уилсона, который, увидав знак, отдался самому неистовому порыву страсти; он обнимал Джозефа в невыразимом восторге и восклицал со слезами радости:
– Я нашел своего сына, я снова его обнимаю!
Джозеф, недостаточно подготовленный, не мог полностью разделить восторг отца (тот был действительно его отцом); все же он не без жара ответил на его объятия; но когда из рассказа мистера Уилсона он увидел, как точно совпадают все обстоятельства – и лица, и время, и место, – он бросился ему в ноги и, обняв его колени, в слезах испросил у него благословения, которое было дано с большим чувством и принято с такой почтительностью, и столько нежности примешалось к нему с обеих сторон, что это потрясло всех присутствующих; но никого так сильно, как леди Буби, которая вышла из комнаты в смятении, слишком явном для многих и не очень великодушно кое-кем истолкованном.
