и захлестнут их страну.
И тогда навеки попрано будет наше национальное достоинство и наша независимость, а со страниц истории безвозвратно стерто само название иранского народа. «Не останется тогда у соперников ни головы, ни чалмы». Клянусь творцом, при одной мысли об этом кровь леденеет у меня в жилах!
Как обстоит дело в других странах? Держа наготове миллионные войска, вложив в вооружение — пушки и винтовки сотни тысяч при государственном доходе, исчисляющемся миллиардами, эти страны ни на единый миг не упускают из виду увеличение своей мощи. Их деятели трудятся день и ночь, и мысли их ежечасно обращены на расширение государственных границ.
Министр финансов там неустанно изобретает средства для увеличения доходов, военный министр занят снаряжением войск, а министр образования печется об открытии новых учебных заведений и об улучшении работы существующих. Каждый занят своим делом, не вмешиваясь в чужое, и все вместе они, заткнув полу благородного рвения за пояс чистейших побуждений, заняты служением государству и народу.
Их главная цель — не уронить международного престижа своей родины и всячески поднимать достоинство и славу народа. Короче говоря, они почитают родину своим домом, а народ — любимыми детьми и твердо знают, что воспитание детей и благоустройство жилища — главнейший долг человечества.
Они изгнали из употребления в своей стране такое презренное выражение, как «мое дело — сторона», и никогда их дети не слышат этих злосчастных слов, которые так часто срываются у нас с уст взрослых. Стоит случиться где-нибудь катастрофе или какому-нибудь стихийному бедствию, сразу же рассылаются повсеместно листы для сбора пожертвований и все с открытой душой по мере возможности помогают потерпевшим и изыскивают любые способы оказать им поддержку.
Суть моих слов дойдет лишь до того человека, у которого, так же как у меня, несчастного, любовь к родине вошла в плоть и кровь.
Сейчас я нахожусь в большом затруднении: как рассказать обо всем виденном тем людям, с которыми я встречался и беседовал в Египте? Правдиво описать все мои впечатления — значит подтвердить их слова, а этого мне не хотелось бы делать. Погрешить против правды — значит поступить наперекор заветам отца, который учил меня никогда не кривить душой.
Мне остается просить у господа, чтобы он либо переделал мой характер, либо послал мне смерть, либо даровал, наконец, Ирану процветание и счастье. Из этих трех путей легчайший — смерть, но что тогда станется с моей бедной матушкой? Ведь у нее нет никого, кроме меня!
Вместе с тем в мое сердце закрадывается надежда, что предводители иранского государства, поездив по иностранным державам, собственными глазами увидят материальный прогресс и цивилизацию стран Запада и Севера. Может быть, после этого кровь благородного рвения взыграет у них в жилах, и тогда они примутся расчищать пути для процветания их родины.
Что и говорить, реформы в таком большом государстве — дело нелегкое, они потребуют много времени. Это ведь не халва, которую можно сварить и съесть в одночасье.
Япония, например, целых двадцать лет занималась реформами, [219] и никто не догадывался, потому что все проводилось сугубо секретно. Когда же дела были приведены в порядок, завесу тайны отдернули, и все окружающие увидели за ней вместо темноты лучи цивилизации и прогресса: невежество и необразованность уступили место просвещению.
Кто знает, может быть, иранское правительство тоже втихомолку готовится к подобным мероприятиям — ведь за лишениями и бедностью нередко следует преуспевание <...>.
Когда я стал понемногу успокаиваться после всех этих мыслей, как будто был без сознания и пришел в чувство, я спросил сам себя: «Ну, Ибрахим, довольно с тебя? Или еще будешь говорить?». И ответил сам себе опять в который раз: «Вот что нужно Ирану — школы, устроенные по новому образцу, железные и шоссейные дороги, регулярное войско во всех главных городах, как это надлежит столь обширному государству, и широкие сферы торговли, чтобы соседи умерили по отношению к нам свою алчность. Мы не желаем, чтобы наш ближайший сосед, [220] который проявляет слабость в сохранении собственных богатств, топтал наши законные права и посягал на наши исконные земли, не довольствуясь тем, что уже захватил у нас. Если всего этого у нас не будет, то не станет возможным ни защита нашей родины, ни соблюдение святых прерогатив шариата и ислама».
Если бы наши далекие предки — да будет их прах орошен водой милосердия! — в свое время употребляли бы, как и мы, несчастные, формулу «мое дело — сторона» и руководствовались ею в делах, то сегодня у нас не было бы и этого убогого пристанища. Ведь всякому ясно, что когда человек разбивает сад и сажает в нем фруктовые деревья, то думает он о детях, кои насладятся цветами этого сада и вкусят сладость его плодов.
Наши предки, заплатив за благоденствие родины ценой своей крови, берегли ее во имя нас. Вглядитесь внимательно в землю нашей родины: вы не увидите ни единой ее пяди, не обагренной кровью наших благородных предков. Сколько бесценных жизней погибло, защищая эту горсть земли!
В те времена, когда со всех четырех сторон нас теснили сильные враги, наши высокородные деды денно и нощно сражались с ними, не пугаясь бесчисленных жертв, дабы очистить нашу землю от сорняков иноземного владычества.
Теперь, когда мы по лености нашей и недомыслию, которые и составляют нашу главную беду, ничего уже не можем прибавить к былому блеску Ирана, допустимо ли, потеряв так много, не стараться сохранить ту малость, что нам осталась, и топтать бесстыдными ногами любовь к господу и верность родине? Терпимо ли, что у нас не осталось и крупицы благоговения пред мечетями и местами поклонения, этими великими благами, коими нас оделил творец, завещая блюсти их сообразно высокому достоинству ислама?!
Боюсь, что господь ниспошлет нам возмездие за нашу черную неблагодарность, и тогда божий гнев лишит нас всего, чем мы еще можем гордиться.
Цель моих слов — напомнить об этом иранцам, а ежели они не отзовутся — пусть Иран сгорит в огне тирании! Тогда уж и мое дело — сторона, и лишь там, вдали, сердце мое изойдет тоскою.
А если вдруг вернется эпоха Ануширвана Справедливого и во всей стране воцарится благоденствие, то я не искал бы для себя никакой поживы — моей сладкой долей будет только гордость и радость.
Если мои уважаемые соотечественники спросят, с какой стати этот говорливый юнец под видом наставлений народу нашей страны вмешивается в наши внутренние дела, то я со всей почтительностью отвечу: конечно, я
