Они были недовольны, если немца или немку, японца или японку считали человеком. Случись кому-нибудь спросить весьма невинно, когда же они собираются ехать за океан громить неприятеля, они отвечали обычно, что годами стремятся к этому, но военный врач нашей части ничего и слышать не хочет из-за их гипертонии, желудка или ушей. Или они говорили, что командир части вечно с ними борется, чтобы не отпускать их от пишущих машинок, так как он считает такую работу в сотни раз важнее для победы, чем если бы они взялись за винтовки. А то и сами они утверждали, что их произведения больше значат для истребления врага, чем действия целой дивизии.
Смотреть все эти фильмы было для нас обязательно, даже если их снимали тут же, в военном городке, под самым носом; но только одни авторы уходили из кинозала удовлетворенные и взволнованные. Остальные чувствовали себя смущенно и неловко от всей этой бравады на экране, а иногда просто дурно делалось от наглядных уроков, как выдавливать людям глаза, бить ногами в лицо или в пах, ломать им шеи, спины, ручки; или как проткнуть человека насквозь штыком, а потом как ни в чем не бывало обернуться как раз вовремя, чтобы спасти жизнь насмерть перепуганному товарищу, которого едва не придушил огромный толстый немец; мгновенно переломить немцу спину, повернуться к дружку, принять его в свои защитные объятия и сказать:
— Вот видишь, Сэм, тут нет ничего страшного, а делаем мы это во имя свободы говорить что нам нравится, делать что нам нравится и идти куда нравится. Закурим?
Никого, кроме самих авторов, эта ерунда не убеждала, и все равно, каких бы храбрецов нам ни показывали на экране, ребята, которым рано пли поздно предстояло отправиться за океан, от души жалели бедных неприятельских солдат, которым то и дело вырывали глаза или сворачивали шею. Такие фильмы приносят только вред. Если от людей действительно требовать, чтобы они делали подобные вещи, то люди могут призадуматься: а нет ли других способов выиграть войну? Может быть, любителям сражений следует договориться о более гуманных средствах. А если уж все зашло так далеко, что обе стороны не в состоянии пресечь все эти зверства, может быть, им следует совсем прекратить военные действия и просто кинуть жребий.
Признаться, труды наших писателей только подняли врага в моих глазах. Я поймал себя на том, что уже не думаю о враге за океаном. Зато на самих писателей стал смотреть, как на врага настоящего — как на серьезную опасность, от которой не так легко будет избавиться и после войны. Не знаю, кто вообще выигрывает войны, но думаю, что это такие люди, как Виктор Тоска, который, наверно, мечтает не только об ордене Пурпурного Сердца; или Джо Фоксхол, который ненавидит все, связанное с войной и армией; или Гарри Кук, которому нужно побыть одному, чтобы решить, как жизнь прожить, не старясь, а он хочет уснуть, чтобы никогда не проснуться; или миллионы других ребят, мне совсем незнакомых, которых захватила военная машина, — и они либо будут убиты, либо, если им повезет, вернутся домой искалеченные, полуживые. Если кинофильмы могут выигрывать войны, они с таким же успехом могли бы их предотвращать. У них было целых двадцать лет, чтобы предотвратить эту войну. Но нет, побуждать людей вступать в армию и вести войну — вот какая задача ставится перед ними, — или, может быть, я ошибаюсь? Я знаю одно: мне прислали повестку, как и всем другим, кого я видел в армии. Случилось национальное бедствие — это так, но я не помню, чтобы я чем-нибудь помог его вызвать, и никто ко мне не обращался за помощью, чтобы вовремя предотвратить его. И отца моего тоже никто не спрашивал.
Глава двадцать вторая
Весли высылают в Огайо, и он выпивает на прощание с современной женщиной
И нужно же было, чтобы назавтра после ужина с отцом меня отправили в командировку, — но так уж ведется в армии. Только вы привыкнете ко всей этой дребедени, с которой приходится мириться в армии, в одном месте, как вас возьмут и отошлют в другое. Нужны вы там, на новом месте, вероятно, ничуть не больше, чем на прежнем, но все ужасно озабочены, чтоб вы явились туда вовремя.
Я сказал отцу, чтобы он оставался в Нью-Йорке и изучил рестораны, как просил его Лу, но он ответил, что изучит их там, куда я еду. Я ему говорю — там нет хороших ресторанов, а он тогда спрашивает:
— Куда же ты едешь?
— В Огайо.
— По части ресторанов это один из лучших штатов в Америке, — возразил мне отец, и я понял, что он решил ехать со мной, куда бы ни пришлось.
Поезд уходил только в десять вечера, так что мы с отцом уложили вещи и пошли погулять. Когда мы вернулись, на моем вещевом мешке лежало письмо, адресованное «Людям всего мира». Я вскрыл конверт, и вот что я прочел:
«Звонила какая-то дама и сказала, чтобы ты непременно ей позвонил, очень важно! Я спрашивал, как передать, кто звонил, но она сказала, что ты сам догадаешься. А не дождался я тебя потому, что ненавижу прощание. Не забывайте считать до девяти и бросать иногда письма в окошко. Они до меня дойдут. Не пытайтесь также избегать истины, иначе вы схватите сифилис. Ну, Джексон, парнище, у нас с тобой были неплохие денечки и, я надеюсь, будут еще. Хорошенько смотри за отцом. Твой друг Виктор.
P. S. Не думайте, что трава не имеет значения — ибо она таковое имеет, — а потому не забывайте время от времени пастись на пышной зеленой лужайке. Пока».
Я позвонил по телефону своей знакомой, и она сказала, что ждет меня к обеду в субботу вечером. Я ей говорю, что меня посылают в командировку и что в субботу вечером меня в Нью-Йорке уже не будет. Тогда она спрашивает, куда я еду и надолго ли. Я ей говорю, что в Огайо и что в приказе значится шесть недель, но командировку могут продлить еще на столько же.
— Когда ваш поезд?
— В десять, — говорю.
— А вы не можете поехать другим поездом?
— Это будет самовольная отлучка.
— Тогда, может быть, вы сумеете забежать ко мне на минутку перед отъездом?
— Сейчас без четверти девять. Пока я найду такси и доберусь до вокзала, я едва поспею к поезду.
Тут отец вдруг говорит:
— Я доставлю вещи к поезду — валяй!
А моя знакомая все просит:
— Пожалуйста, забегите хоть на минутку.
Тогда я сказал «ладно» и повесил трубку.
— Я знаю, что нужно сделать, — сказал отец. — Встретимся в вагоне.
Дверь ее квартиры была открыта, я вошел, но внизу ее не было. Поднимаясь наверх, я подумал, что она, вероятно, лежит на кушетке полураздетая, но я ошибся. Она стояла у окна и смотрела на улицу. Она повернулась ко мне — и, ей-богу же, у нее на глазах были слезы.
— Что с вами случилось? — спросил я.
Сначала она не могла говорить, но потом сказала:
— Вы думаете, наверно, я плачу оттого, что вы уезжаете и я вас долго не увижу, а может быть, и совсем никогда, но я плачу совсем не от этого.
— Хорошо, отчего бы вы ни плакали, перестаньте.
— Хотите выпить? — всхлипнула она. — Хотите немножко музыки?
— У меня есть время выпить стаканчик, — сказал я. — И чуточку послушать музыку. Вы, верно, знаете, это место из Брамса, которое я так люблю.
— Конечно, знаю, — сказана она сквозь слезы.
Она налила мне огромный бокал, достала альбом с пластинками Брамса, нашла ту, что нужно, и завела патефон. От этого стало немножко легче, чем когда она просто плакала, хотя и не совсем хорошо, потому что этот отрывок из Брамса, который я так люблю, сам был похож на слезы.
— Вы думаете, Брамс никогда не плакал? — сказала она со слезами.
Я обнял ее и привлек к себе, но от этого она заплакала еще пуще, так что я снова взялся за бокал.
— Хотите знать, отчего я реву? — спросила она.
— Пожалуйста, расскажите.
— Да оттого, что эти старые самодуры взялись убивать молодежь вроде вас через каждые двадцать с чем-нибудь лет и никто не знает, останется ли он в живых, а они будут это делать снова и снова. Вы должны бежать в Мексику, вот что. Не ради меня — я, может быть, и люблю вас, но я вас люблю ради вас самого. Бегите, пока не поздно. Они вас убьют — я знаю, какие они. Старые дураки, коварные, мерзкие — ну, да вы сами знаете не хуже меня.
Это было очень смешно, и я рассмеялся, а вслед за мной засмеялась и она. И я ее обнял и поцеловал, но потом она опять заплакала.
— Вы думаете, вам больше повезет, чем другим, и с вами ничего не случится, — говорила она. — Но это только потому, что вы не понимаете, как опасны эти дураки. Они живут до восьмидесяти восьми лет, а скольких лет убьют вас, им все равно. Бегите в Мексику, и пусть они подыхают от старости.
— Я в таком роде войск, где не очень опасно, — сказал я.
— Пароход, на котором вы будете плыть, пойдет ко дну, и вы утонете, — говорила она, все еще плача. — Или вы попадете под грузовик. Или упадете с чего-нибудь.
